Доплатное письмо № 16

Чехов говорил, что Станиславский и Немирович ставят его пьесы, ни разу не прочитав. А иногда: играют лучше, чем у меня написано. И когда его "обличали", оправдывался: "иногда несу такую чепуху что просто смерть". Проблемы с пьесами были. Чехов, как и Толстой, не были профес­сионалами; один врач, другой артиллерийский офицер, ничего в искусстве не понимали, писали черт те что, Чехова даже в Союз писателей забаллотировали. Немирович: не следует говорить о Толстом, что он болтает пустяки, но ведь это так. И Немирович безусловно прав, только легкомысленный человек мог сказать, что хорошее искусство всегда понятно всем.
      И Станиславский непрофессионал, купец, актер-любитель, повторяет как попугай за Толстым все эти глупости. Немирович же профессионал, у него твердые воззрения, и он знает, как овладеть центром фабулы, о котором сам Чехов - не уступающий Толстому в легкомыслии! - и не подозревает. Еще 27.10.1884 в "Осколках" за подписью "Улисс" Чехов писал о Немировиче: есть драматурги, которые натворили сотни драм, да молчат, а этот нацарапал одну, и кричит о ней, как голодная чайка. Немирович - Чехову (1896): "К сожалению, наши свидания чаще проходят бесследно в смысле любви к литературе. Не понимаю отчего это происходит...боюсь, что в тебе столько дьявольского самолюбия или, вернее сказать, скрытности, что ты будешь только улыбаться. Знаю ведь я твою улыбку...Кто тебя разберет...А может быть, просто со мной скучно". А в конце 1899 г. Чехов пишет Немировичу: "Художественный театр - это лучшие страницы той книги, какая будет когда-либо написана о современном театре". Здесь Чехов пародирует Немировича, который писал ему о "Чайке": "дивные построения пьесы", "величайшего торжества правды и честного труда" и т.п. Далее у Чехова: "это единственный театр, который я люблю, хотя ни разу еще в нем не был". При цитировании "ни разу не был" всегда опускают. Отсюда и проблемы. К тому же Немирович сразу же предложил Станиславскому говорить друг другу всю правду прямо в лицо, а тот отказал ему. Зачем говорить правду? - она убивает (у Чехова в пьесах всего один отрицательный персонаж, доктор Львов, человек, который всегда и всем говорил правду прямо в лицо); это был знак, и через несколько лет их пути разошлись. Спустя тридцать лет Немирович начинает постановку "Трех сестер" с вопроса: что вызывало тоску чеховского пера? А Станиславский, в оперно-драматической студии, поручив Кедрову работу со студийцами над пьесой, говорит им: Чехов очень любил жизнь, эту любовь к жизни он и выразил в пьесе.
      Чехов - Авиловой: я человек жизнерадостный; когда пишу, я всегда в хорошем настроении. То что есть Дуня должно быть мужчиною, офицером что ли, пишет он Авиловой о ее рассказе. И еще: выкиньте слова идеал и порыв, ну их! Герой рассказа был студент и он любил Дуню. Именно так и написаны пьесы Чехова. В "Трех сестрах" он изобразил себя Ольгой, Машей, Ириной и Протопоповым, а Авилову - Машей, Ириной и Наташей. Пьеса была продолжением диалога с Авиловой, еще одной попыткой прощания. Когда-то, лет семь назад, она написала ему странное письмо, которое огорчило его, и он тогда ответил: я и грязь? - если бы я был пьян как сапожник или сошел с ума, то и тогда бы - никакой "грязи". И поэтому в пьесе он сделал вид, что обвиняет ее: она вышла замуж без любви. Но она слышала и другое: у Вас какая-то настоящая, невыдуманная нравственность; я всегда желал Вам счастья, и если бы мог сделать что-нибудь для Вашего счастья, я сделал бы это с радостью; но я не мог; я человек несерьезный, и как всем известно, когда я баллотировался в Союз писателей, Вы сами положили мне черный шар; с мужиками я живу мирно, у меня никогда ничего не крадут, и старухи, когда я прохожу по деревне, улыбаются или крестятся; всем, кроме детей, я говорю вы, никогда не кричу, но главное, что устроило наши добрые отношения, - это медицина; знакомы ли вы с Толстым, далеко ли ваше имение будет от Толстого; если близко, то я Вам завидую, Толстого я очень люблю; только пожалуйста, не слушайте ничьих советов, ничьих запугиваний и в первое время не разочаровывайтесь и не составляйте мнения о мужиках. Чехов писал всем о своем уменьи жить: покупаю в долг участок около Ялты и уже начертил план, не забыл и гостей, отвел для них комнатку в подвале, в ней в отсутствии гостей будут жить индюшки, советуюсь во всем с Хиной Марковной и Бром Исаевичем; правда вино в Крыму скверное но привыкнуть можно.
      Открытие школы-студии им.Немировича-Данченко при Художественном театре имело еще и сверхзадачу: окончательно расправиться со Станиславским (выдумал какую-то "систему"). Причины были как частные так и общие. Их было много. К тому же "писать или играть и сознавать в это время, что делаешь не то, что нужно - это так обыкновенно" (Чехов - Книппер, 1.11.1899)
      В 1936 г. Немирович пишет о Чехове: "Никакими "перевоплощениями", в которые он не верил, он не занимался" - прямой выпад против Станиславского. Была и простая причина. Станиславский был актер и на своей шкуре знал, что такое в нужный час выйти на сцену. И он уже знал, чем отличается настоящее искусство от поддельного: не интуитивно, как все знают (по заражению передаваемым чувством), а точно, - об этом было ясно написано в трактате Толстого "Что такое искусство", 1898 (!) год. Из трактата прямо следовало, что нет другого пути как окружить себя предлагаемыми обстоятельствами роли и так с ними сжиться, что вы уже не знаете, "где я, а где роль" (что и называется перевоплощением). В момент выхода трактата Немирович преподавал в Музыкально-драматическом училише Филармонии под попечительством вел.кн.Елизаветы Федоровны, писал пьесу, и одновременно роман "Пекло" (Чехову: "роман из заводской жизни... цензура довольно милостива, вычеркивает только ругательные и неприличные слова", печатался в "Одесских новостях") и на всякие толстовские штучки не отвлекался. В будущем театре он отвечал за репертуар и объяснял Станиславскому: "хороший театр должен ставить или такие пьесы из классических, в которых отражаются благороднейшие современные идеи, или такие из современных, в которых теперешняя жизнь выражается в художественной форме". Немирович: Чехов - "как бы талантливый я...Когда я занят его пьесами, у меня такое чувство, как будто я ставлю свои". И поэтому трактовка роли Наташи в "Трех сестрах" - в соответствии с благороднейшими идеями Немировича. А Чехов писал о любимой им женщине ("четыре молодых интеллигентных женщины") - А как же муж называет ее... - Это Чехов о муже. Что же касается неверия Чехова в перевоплощения, он пишет об этом Авиловой (1892): "Как-то писал я Вам, что надо быть равнодушным, когда пишешь жалостные рассказы. И Вы меня не поняли. Над рассказами можно и плакать, и стенать, можно страдать заодно со своими героями, но, полагаю, нужно это делать так, чтобы читатель не заметил" (Немирович - не заметил). И в том же письме: "Кончаю повесть, очень скучную, так как в ней совершенно отсутствует женщина и элемент любви. Терпеть не могу таких повестей, написал же как-то нечаянно, по легкомыслию" (о "Палате №6"). Здесь "по легкомыслию" - вовсе не шутка; причину "легкомыслия" удалось установить Платонову: "Есть бесконечность путей, а мы идем только по одному. Другие пути лежат пустынными и просторными, на них никого нет. Мы же идем смеющейся любящей толпой по одной случайной дороге" (1920 г.)
      Немирович отвечает (1898) Сумбатову-Южину (обвинявшего: когда я нуждался в небольшой поддержке, "ты ни разу не протянул мне руки"): "Это у меня в характере. Но кто поддерживал меня? И я всю жизнь плыл один". И далее: вся моя жизнь складывается так: я - там, где я нужен; весь мой день представляет из себя цепь маленьких дел, которые для кого-то нужны; я представляю из себя скопище каких-то знаний, которые должен раздавать нуждающимся в них, и я бегаю и раздаю, не имея времени даже расширять эти знания. Так случилось, что в десятилетнем возрасте он оказался среди стропил и мусора строящегося театра. На широком подоконнике он тут же создал свой театр. На стене у окна он каждый день вывешивал новую афишу. В четвертом классе гимназии он написал две пьесы, одну из французской жизни, другую - подражание драме "Перемелется - мука будет", но с куплетами. В результате его мать, вдова подполковника, живущая в среде, где слово "театр" употреблялось реже, чем "с новым годом", стала его водить в театр и через десять лет стала театралкой; его брат бросил военную службу и стал актером; его сестра бросила мужа и пошла в актрисы; увидя такие результаты своих трудов, он уже не мог остановиться, и в дальнейшем всю свою жизнь учил всех нуждающихся. В Художественном театре, исполняя должность Художественного директора (Станиславский - Главный режиссер), он сразу же заказал бланки для каждодневных рапортов: 1) кассы, 2) помощника режиссера о репетициях, 3) помощника режиссера о спектаклях, 4) заведующего народными сценами, 5) заведующего участием учеников (им был Мейерхольд), 6) заведующего музыкальной частью и 7) инспектора театра по зданию. Каждый из них ежедневно давал отчет о прошедшем дне ("значит, малейший промах я сейчас же вижу"). В библиотеке - идеальный порядок с пьесами, ролями, книгами - все по каталогу, с расписками о выдаче и обратно, архив дел, писем, циркуляров, афиш, программ. Немирович - Боборыкину: "Я считаю Станиславского очень большим режиссерским талантом. С фантазией, превосходящей всякие ожидания. С огромной памятью жизненных наблюдений...Для большинства наших актеров было чуждо и дико все то, что он требовал на репетициях год назад. И нужна была солдатская дисциплина, чтобы теперь, через год, не понимающие его уже были исключением в труппе". Немирович - Станиславскому (21.8.1900), о репетициях с Качаловым: "Будь Вы здесь, дело пошло бы быстро...Я же, не актер, иду туго, и, прежде чем найти что-нибудь, перебираю десять приемов. И все-таки мне приходится играть за него, играть, конечно, только намеками. Часто мне это удается. Чаще не удается"

Придется сделать отступление: случайно зашел в интернет и увидел заголовок, что Доронина его благословила. Читать не стал, и не нужно: Толстой в трактате подробно объяснил, почему человек, получивший существующее гуманитарное образование, не может иметь оснований для суждений. Чехов - Суворину: не будь у меня медицины, вряд ли бы я стал писателем*
      Рассказывают, например, будущему филологу, что Чаадаев - западник; а Чаадаев говорил: "с того дня, как мы произнесли "Запад" по отношению к самим себе, - мы себя потеряли"; стоя лицом к лицу с Западом, и видя западную цивилизацию как она есть (как "плод насилия, завоевания и захвата"), сами становясь Западом, мы теряем способность выйти из этого порочного круга, из которого Запад выйти неспособен ("для них же это невозможно") "из-за пагубного влияния суеверий и предрассудков, наполняющих умы европейцев", "русский либерал - бессмысленная мошка, толкущаяся в солнечном луче; солнце это - солнце запада". А наборы цитат из Чаадаева о "восхищении" западом вдохновили Платонова на создание образа Розы Люксембург в "Чевенгуре". Строчки Чаадаева "Уж я с другим обручена! Уж я другому отдана" из повести в стихах "Рыбаки", опубликованной им в 1828 г. (слова Екатерины Александровны Щербатовой, "прекрасной кузины", "Катеньки", обращенные к Чаадаеву) и отпечатанной в четырех экземплярах в типографии императорской медико-хирургической академии по разрешении цензора Сергея Аксакова, мы знаем сегодня как слова Татьяны к Онегину. Онегин был задуман как пародия на Чаадаева, и специально указано на это в тексте (Татьяна: "Уж не пародия ли он?"). Чаадаев - Пушкину: зачем этот человек мешает мне идти - это поистине бывает со мною всякий раз, как я думаю о вас, не мешайте же мне идти, прошу вас. Пушкин своим Онегиным подготовил почву для травли Чаадаева. Цветаева: "Онегина" не любила никогда". Часто цитируя письмо Пушкина к Чаадаеву, обычно забывают упомянуть, что Пушкин, зная, что письмо по дороге окажется на столе Бенкендорфа, излагает точку зрения последнего на историю России, и тому будет приятно читать это; письмо писалось Бенкендорфу.
      Ничего этого филолог не знает, "Записки" Гагарина он не читал, "В чем моя вера" и трактата тоже; Лимонов сказал ему, что Лев Толстой - это Никита Михалков того времени, и теперь уж, если бы и прочитал, то ничего бы не понял. Ключевая фраза романа Прилепина "Игра его была огромна" (мне его пришлось прочитать по долгу службы): "Мы не вспомним ни одного - понимаете, ни единого имени,- на чью чистоту и честь стоило бы равняться", - и этим все сказано; он живет в мире, где Станиславского, Цветаевой, Шергина, Довженко, Платонова - не было, и поэтому у него нет оснований для суждений (в 1936 г. Шергин печатает "Старину о госте норвежине", в 1937-39 гг Платонов публикует серию статей, продолжающих и развивающих трактат Толстого, и никто кроме него в принципе не мог бы этого сделать; в 1939 г. Шергин печатает невероятные тексты: "Ленин родился, Маркс стал радоваться о нем, стал ждать его. Письма посылал Ленина родителям: - Володю смеряйте ниткой от катушки и пошлите ниточку мне в письме. Я узнаю, велик ли вырос"). Описывая в романе ситуацию на Севере во время интервенции, Прилепин опускает детали. Англичане, в сентябре 1919, по приказу Черчилля (военный министр и министр авиации) впервые применили фосфорные бомбы. Бомбили Пинегу, родные места М.Д.Кривополеновой, чьим учеником считал себя Шергин. Дождавшись благоприятного ветра капитан Оливер Брайсон запуском ракеты дал сигнал о начале бомбежки и четыре самолета сбросили около двухсот бомб, упавших с наветренной стороны; позже за эту операцию Черчилль получил нобелевскую премию; планировали - мира, но Черчилль попросил - по литературе (видимо, поэтому** Прилепин и не упоминает об этом). Англичане же изобрели главное средство духовного и морального перевоспитания - концлагеря (изобретение лорда Китченера); опробовано в Южной Африке, при усмирении буров, потом в США, и далее - в России, где в 1918-20 в созданных ими концлагерях содержался каждый шестой житель. Вербовкой и засылкой агентов к красным занимался француз Эрнест Бо в концлагере на острове Мудьюг; многие из тех, кто были потом разоблачены, освобождены в дальнейшем как пострадавшие от культа личности, и как мученики награждены орденом Ленина, а бежавший Бо создал шанель №5, характерный запах которых он сохранил в своей памяти от времени полуночного солнцестояния на о.Мудьюг, когда река излучала особую свежесть. Шергин был мобилизован на работы, проводимые интервентами в Архангельске, и на них потерял правую ногу и пальцы левой ноги; пришлось отказаться от помолвленной с ним Машеньки.
      Чехов - Плещееву: "Я не либерал, не консерватор...я одинаково не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи". А Прилепин говорит, что теперь МХАТ станет центром притяжения неоконсервативных сил. Не понимает, что говорит; у него нет оснований для суждений. О Дорониной см. http://mkovrov.ru/text.html

После этого незапланированного и вообще говоря ненужного отступления возвращаемся к Станиславскому. "Система Станиславского" начиналась с обобщения опыта корифеев Малого театра (Станиславский: мои университеты это Малый театр). Он видел, что Надежда Михайловна Медведева не изображает, а живет в предлагаемых обстоятельствах. Если перед ее выходом установлена пауза, она варит суп и не может от него отойти - так и образовывается пауза. Как-то после истечения паузы она на сцену не вышла. Назревает скандал, к ней прибегают, она кричит: "Полотенца нет!" - "Какого полотенца?" - "Да ведь суп-то я не могу снять!" Ей дали полотенце, она отставила суп, и отправилась на сцену. И теперь считается, что сложность жизни человеческого духа, оказывается, реализуется через простейшую партитуру физических действий, "и это является не упрощением, а напротив, единственным выражением того огромного, глубокого, всеобъемлющего понятия, каким является человек" (Товстоногов); к этому сегодня сводится вся система Станиславского. Но есть нюансы. Их много. И главный, о котором говорит Толстой в своем трактате, - мировоззрение. И тогда простейшая партитура физических действий оказывается настолько разной!*** Станиславский - Чехову: "Если бы я услыхал, что Вы сделали преступление, я бы ни на секунду не усомнился в Вашей правоте". Чехов о Толстом: "я боюсь смерти Толстого"****, "я ни одного человека не люблю так как его; я человек не верующий, но из всех вер считаю наиболее близкой и подходящей для себя именно его веру". Сначала он судил о трактате по выдержкам в газетах, и казалось, что это повторение того, что умные и сердитые старики разводили на бобах во все века, а когда прочитал, - фотографию Толстого стал всегда носить при себе. Из других нюансов: Станиславский категорически против заучивания текста (слово садится на мускул языка и речь делается мертвой; начинать следует с того, что выражать всё собственными словами; Немирович начинал со строгого заучивания текста); и - театр не может быть "режиссерским", режиссерский театр это всегда изготовление подделок***** под искусство или плохое искусство.
      Чехов: после того, как актеры сыграли моего Иванова, все они представляются мне родственниками; не могу забыть как Стрепетова плакала после III акта; и все актеры от радости блуждали как тени; видел Дузе: я по итальянски не понимаю - подлец я, что не знаю языков! - но мне казалось, что я понимаю каждое слово, никогда ранее не видал ничего подобного. Проходит некоторое время и Дузе благодарит Станиславского: спектакли МХАТа научили меня многому, и я хотела бы каждый вечер проводить у Вас в театре (и за то, что у Вас в репертуаре нет театральных пьес, таких обычных в европейском театре, нет "парижского жанра"). Во время гастролей МХАТа в Берлине в 1906 г. после спектакля "Царь Федор Иоаннович" император Вильгельм делится впечатлениями: "Не думал, что на сцене можно говорить так просто. Искусство без жестов. Не представлял, что театр может заменить мне несколько томов истории. Этих глаз царицы я, должно быть, не забуду во всю жизнь", царицу играла Савицкая (в августе 1967 г. Шергин записывает в дневнике: весь вечер слушал "Феодора Иоанновича": есть, есть она, бессмертная красота; вспоминает: чайка - герб соловецкий). В 1958 г. в Лондоне дано 36 представлений, Лоуренс Оливье плачет, целует Орлову - Войницкому руку. Говорит: ничего подобного я и представить не мог. Болдуман в роли Вершинина входит во втором действии в гостиную и в зрительном зале становится холодно. Как они это делают, для чего? Может быть, чувствуют этот холод в Ялте в последние зимы Чехова? Драматургия чувства совсем не то же, что драматургия событий, видимое оказывается зыбким в сравнении с невидимым; невидимое и остается (этот спектакль существует в записи, в Японии, снят несколькими камерами). Питер Брук: "вы открыли Лондону настоящего Чехова - во всем его богатстве". Пишут о совершенно необычной манере держаться, скромности актрис: в "Трех сестрах" играли молодые Иванова, Юрьева, Максимова. Лоуренсу Оливье теперь ясно, каким должен быть Национальный театр. Его многолетние друзья-актеры возмущены, Оливье не приглашает их в труппу, они не соответствуют высокому образцу. Актера, для которого не существует понятия амплуа; актера, которому противопоказана публичность вне сцены. Ставит "Дядю Ваню" и Джоан Плоурайт играет Соню, следуя Ленниковой. Кеннет Тайнен ("The Observer"), соратник Оливье по строительству Национального театра: "самым необычным было то, что актеры относятся к героям, как к человеческим существам, оказавшимся в запутанном положении, а не как к уродам, загнанным в трагический тупик". Алан Брайен ("Spectator"): "то, что происходит за сценой Художественного театра, иногда приводит в большее изумление, чем даже то, что происходит на сцене". Описывает, как потрясла его гроза в "Дяде Ване". На "Вишневый сад" приходит Чаплин. Плачет. Как это у вас получается: зрители без слов понимают, откуда вышел актер, что он там делал, куда уходит; всю жизнь пытался понять, как этого достичь; мне это не удалось; словом "восторг" моего впечатления не выразить. Эти спектакли видят в Париже, Японии, в других странах. "Прежде всего отбросим ложный стыд и не будем скрывать своего волнения перед тем, что принес нам Московский Художественный театр: осуществление одной из самых великих возможностей драматического искусства. О чем-то подобном мы до этого могли только мечтать" - пишет парижский еженедельник "Carrefour", считающийся крайне реакционным и недоброжелательным к СССР. "Событие, которое по своему характеру напоминают революцию" ("Санди майнити", Япония). Именно на это время приходится пик нападок на МХАТ у нас******
      Толстой и Гагарин, обыкновенно гуляя по Арбату, так и не договорились относительно "Фауста" Гете. Один считал "Фауста" подобием искусства, так как оно не связано с чувством, а создано по образцам. Другой - плохим искусством, передающим ничтожные чувства, а общее благо понято Фаустом в столь ограниченном смысле, что фраза "Остановись, мгновение!", если только она не выражает простой усталости, совершенно неуместна. Оба считали, что вывести людей из бедствий может только перемена понимания смысла жизни. Следуя Толстому, Гагарин отменил первые три заповеди, как сеющие вражду; они запрещают других богов, кроме Саваофа. Платонов утвердил отмену, а заповеди с четвертой по десятую заменил на одну: нельзя предпринимать ничего без предварительного утверждения своего намерения в другом человеке, другой человек незаметно для него разрешает нам или нет новый поступок. Лучшей формулировки "системы Станиславского", чем эта, не существует (аналог - формулировка самого Станиславского: если на спектакль зритель не придет во второй и пятый раз, то такой спектакль ставить не нужно). Если Толстой служит науке о том, как жить людям друг с другом, то Платонов следует уже Гагарину: никакими общественными перестройками судьбу человека улучшить нельзя, человек лишь возможность природы, ключи находятся у природы, в возможностях природы, в возможности изменения этих возможностей; налаживание языка с природой и есть основное требование к общественному устройству (и тогда соревновательность, частная собственность, разделение властей - обессмысливаются), и в этом смысле история как наука еще не начиналась. Об идеях Гагарина Толстой рассказал Чехову во время их первой встречи, которая длилась около полутора суток, и полностью отражена в "Доме с мезонином". В трудные моменты жизни Платонов вспоминает умершего ребенком любимого брата Митю. Не евшему в голод по шесть дней. Играющим не в игрушки, а одним воображением. И думал, как бы тот поступил. И поступал как брат (по сравнению с этой короткой жизнью, говорит Платонов, жизни Христов, Магометов и Будд - насмешка, театральность, напыщенность и скучные анекдоты). Гагарин: легитимность власти зависит от того, насколько ее деятельность согласована с мертвыми. Если власть в России не согласована с Чаадаевым, Толстым, Гагариным, Платоновым, она незаконна (Чаадаев: "Как бы ни замыкаться в себе, как бы ни копаться в сокровенных глубинах своего сердца, мы никогда там ничего не найдем, кроме мысли, унаследованной от наших предшественников на земле", 5 философич.письмо)
      Павел Егорович Чехов с детства знал грамоту, пел по нотам, играл на скрипке, писал картины (подлец я, что не умею рисовать! - сокрушался Антон Павлович), руководил церковным хором. С трудом в течение 16 лет выплачивал вторую гильдию, ради детей: чтобы к ним лучше относились в гимназии! Сам крепостной, выкупленный отцом в шестнадцать лет, всем своим детям стремился дать образование, - так же как и его отец Егор Михайлович, крепостной крестьянин Чертковых, давший максимально возможное для крепостных образование всем троим своим сыновьям. В Семи-Булатове, герое первого рассказа Чехова, мы ясно видим черты дяди Чехова Митрофана Егоровича, которому Таганрог обязан каменными мостовыми, сделанными из лавы Везувия, привезенной итальянскими кораблями в качестве балласта. Считался чудаком, оригиналом и даже юродивым. Обращался к детям на "Вы", дарил им в праздник по гривеннику, и в день своего ангела посылал в острог целые корзины французских хлебов по числу заключенных; следуя ему, Антон отправился на Сахалин. Пристрастил детей к театру, ставили "Ревизора" и Антон играл Городничего. Умер от истощения, работал через меру. Антон хотел учиться в Цюрихе, но дважды оставался на второй год, после уроком ходил в портняжное училище, шил брюки и жилеты, и понимал, что фантастическая жизнь ему недоступна. Волею судьбы оказался в Москве и подавая ректору прошение в университет, написал "по медицЫнскому факультету". "Радуюсь я за твоих родителей. Жатва их поспевает", писал Митрофан Егорович Антону. Митрофан Егорович был стилист; поздравляя родителей Чехова с праздником Пасхи, писал: "сынове Ваши яко новонасаждения масличныя окрест трапезы пасхальныя возликуют с дорогим и дорогою". Чехов - Митрофану Егоровичу: "Я часто говорю о Вас моим знакомым. Вы не можете себе представить как высоко я ценю Вас, как горжусь Вами и какое удовольствие доставляет мне сознание, что Вы близкий для меня человек. Чем старше я становлюсь, тем сильнее мое уважение к Вам". Но в гимназическом сочинении Чехова "Киргизы" сдержанность тона, короткие, скупые фразы, стиль дневника Павла Егоровича. Шергин: когда научишься видеть, что "серенькое" русское небо богаче красок жемчужной раковины, когда почувствуешь глубину беседы простых людей, тогда любое твое слово будет живым; как учиться? - поживи с Чеховым, вникни в его рассказы; ранняя, зыбкая весна, недавно оттаявшие поля, подмерзшие лужицы - будто карандашный набросок, но велико изящество этих скудных линий; Чехов как истинный поэт видит, что сквозит и тайно светит в этом предначатии русской весны; Чехов не берет взаймы и у словесности фольклорной, речь его разительна богатством мысли, он облекает мысль в простые слова, "но им без волненья внимать невозможно"; иной чеховский рассказ "тих, как день ненастный", но оттенки северного жемчуга нежнее и изящнее брильянтовых изделий; в противоположность, например, Гоголю, у Чехова нет речений роскошных, обворожительных; тонкое изящество чеховской мысли таково, что вопрос - "язык чеховских рассказов вместе или рядом с живой народной речью?" - кажется примитивным или тяжеловесным. Чехов - Суворину: "Жениться я не хочу, да и не на ком", и дальше: "Сегодня я гулял в поле, по снегу, кругом не было ни души, и мне казалось, что я гуляю по луне". Умел. Умел Чехов рисовать! В фильмах Довженко старики умирают как умирал Чехов.
      Товстоногов укоряет режиссеров за поверхностное знание учения Станиславского. Они путают правду жизни с правдой театра. Правда жизни у разных авторов одна и та же, а художественная правда различна. Семи-Булатов говорит нам, что у них разная правда жизни.
      Горький пишет Платонову: "судить о достоинствах вашей пьесы мешает мне плохое знание среды и отношений, изображенных вами". Сложность и глубина "простого" человека, "как существа с мускулистым мозгом и полнокровным сердцем" до Платонова - в литературе не существовали. Не были известны. Но предсказывались Толстым в его трактате. Вирджиния Вулф (1929): талант не вырастает среди батрачества, темноты, холопства; не расцвел он у древних саксов с бриттами, не видно и сегодня у трудящихся. А уже написан "английский" роман "Чевенгур" (chevy - крик охотника при парфорсной охоте на лисиц). Разница между Платоновым и Вирджинией Вулф очевидна: она пыталась впитать в себя всe, что вошло в мировую литературу (включая русскую), он описывает мир, который неизвестен мировой литературе. Кроме обычных и довольно частых революционных переломов, пишет Платонов в "Воронежской коммуне", в истории есть еще переломы, по напряженности и результатам во много раз превосходящие такие же периодические социальные изменения. Они приводят к коренному изменению души человека. Именно такой перелом и обозначен Толстым и Октябрьской революцией. Устройство новой души и явлено нам Платоновым. Главный редактор журнала "Новый мир", обращаясь во вступительном слове к участникам платоновской конференции, посвященной "Счастливой Москве", говорит, что общество героев Платонова, мир изолгавшихся, мир рабов, противостоит здравому смыслу. Залыгин сожалеет, что и в наши дни не утеряны рецидивы этой "честности". Платонов же пишет, что они красивы от природы или от воодушевления. Практически все персонажи - это Платонов. Москва Честнова не могла понять, почему люди жались к пустякам, когда в городе были мировые театры. И Сарториус: "необходимо вникнуть во все посторонние души"! - тоже Платонов. "Он был исследователем и не берег себя для тайного счастья, а сопротивление своей личности предполагал уничтожить событиями и обстоятельствами, чтобы по очереди могли войти в него неизвестные чувства других людей". "Исследовать весь объем текущей жизни посредством превращения себя в прочих людей", "перемучиться на другое существование, которое запрещено законом природы и привычкой человека к самому себе" - это МХАТ Станиславского. Платонов обычно пишет пьесу три недели, но их постановка вновь требует изменений в искусстве театра. В искусстве актера. При чтении "Шарманки", "Высокого напряжения" или "XIV красных избушек" постоянно возникает ощущение, что это сыграть нельзя. И если в первых двух можно оправдаться чисто постановочными сложностями, то в Избушках их нет; и потому ощущение еще более яркое; и очевидное; тут невозможна никакая "концепция" (первый, кто избавил драматургию от "концепции", был Чехов), она всегда у Платонова в процессе разработки, можно только принять участие, нужно соответствовать, только и всего; как Станиславский: пытаясь соответствовать Толстому и Чехову, изменил мировой театр. Толстой не успел оценить драматургию Чехова, для этого понадобились многие десятилетия. "Никакой театр не должен существовать больше 25 лет" - это утверждение Немировича не имеет оснований. Вопрос открыт. До МХАТа труппы обычно формировались на сезон (императорские театры - статья особая), МХАТ изменил представления об искусстве театра; чтобы поставить такой спектакль как "Дядя Ваня" (режиссер Кедров), и каким его увидел весь мир, МХАТу потребовалось 60 лет.
      "Философ" Бахтин говорит о пьесах Островского, что "это бытописательская драматургия, слабая, лишенная философического содержания". Он рассуждает в рамках еще аристотелевых представлений. Эта проблема подробно описана Вирджинией Вулф: в Англии очень модно быть специалистом по древней Греции, но никому из них не известно ни точное произношение древнегреческих слов, ни где надо смеяться по ходу греческой драмы; и поэтому в английском парламенте вскакивают одновременно голося хором по указке смотрящего. Если по Аристотелю сюжет - основа и душа драматического произведения, то Чехов вслед за Островским повторяет: никаких сюжетов не нужно (а вслед за Чеховым повторяет Вирджиния Вулф; и тогда чем сложнее видение, тем невозможнее для него стать сатирой). Когда у актера - по Толстому - понять другого человека становится главной задачей, они в лучших своих ролях оказываются умнее авторов-классиков. Репетируя со Станиславским "Таланты и поклонники", они обнаруживают, что Островский философичнее Шекспира: уже у Островского, и позже - у Чехова и Платонова, люди связаны между собой более глубоким чувством, чем любовь, ненависть, зло, мелочность; они товарищи даже тогда, когда кто-то из них явный подлец, тогда его подлость входит в состав дружбы. Чехов - Суворину: скажите, зачем это отдали французам на посмеяние "Грозу" Островского? кто это догадался? поставили только для того чтобы французы лишний раз поломались и авторитетно посудачили о том, что для них нестерпимо скучно и непонятно; я бы этих господ переводчиков сослал в Сибирь. (Французы поставили в парижском жанре: как вечную историю женского адюлтера и горя и смерти, которые за нею следуют. В интервью газете "Figaro" после премьеры дочь Островского сказала: вся пьеса искажена, актеры превратили в карикатуры Кабанову и Кулигина, я не узнала здесь ничего нашего) У Толстого жить не для себя лучше жизни для себя. Жить не для себя, говорит Гагарин, означает лишить себя жизни. У Толстого спасение внутри нас, у Гагарина и Платонова спасение скорее не внутри, а вне нас, и кажется Толстой прав больше: не для себя, но внутри (см."Конгресс") По-видимому, Ленин любил Маркса за красоту. Которая должна спасти мир. По Гегелю, красота есть просвечивание идеи сквозь материю. Маркс и Ленин считали, что Гегель, сидя в кабинете, доказал: всякий тезис имеет своего врага в антитезисе. После долгой борьбы они мирятся в синтезе для того, чтобы начать новую борьбу с новым антитезисом, от него родившимся. Для Толстого же это являлось доказательстом, что марксов коммунизм не отличается от капитализма (еще Чаадаев писал: Гегель не выносит управления большинства). И там и там - "удовлетворение потребностей". Спор идет от том, какой из способов приводит к наиболее быстрому истреблению природных ресурсов. У Платонова "Карл Маркс глядел со стен, как чуждый Саваоф" (Толстой говорил о Марксе всегда с иронией: не любит рабочих, хочет всем управлять от их имени). Гагарин: философ отнюдь не высшая ступень, не идеал человечества, а его одностороннее, уродливое развитие. Платонов: все философы ищут такое слово, чтобы угнетали не до смерти, - пустое занятие.
      В 1931 г. Платонов пишет жене из командировки в совхозы на Волге: если б ты знала, как тяжело живут люди. Но я не вижу другого пути, чем тот, по которому мы идем. В 1937 году Платонов записывает: бабы в деревне - нерожающие сплошь, надорвались на полевых работах без мужиков в 1914-16 годах. Почти всю войну провел на фронте в солдатских землянках (не в штабном вагоне). Печатается в "Красной звезде". Уже в июле 1941 он на Ленинградском фронте. Калинин, Орел, Киев, Могилев, Минск, Курская битва. Пишет жене: я, ты ведь знаешь, привык к машинам, а в современной войне сплошь машины, и от этого я на войне чувствую себя как в огромной мастерской среди любимых машин. Еще до войны, в "Литературном критике" (№7,1938), он писал: "техника есть именно признак воодушевленного человеческого труда, и она лежит в начале всякой культуры, а не в конце ее". Сохранилось донесение старшего оперуполномоченного НКВД, в нем собщается: Платонов говорит, что рассудочная и догматическая доктрина марксизма равносильна внедрению невежества и убийству пытливой мысли. Донесение от апреля (!!) 1945 (!!) года. "Один бой", "Рассказ о небольшом сражении под Севастополем", "Оборона Семидворья", "На Горынь-реке", "Два дня Никодима Максимова", "Сержант Шадрин", "Офицер и солдат", "Афродита", "Среди народа", "Иван Толокно", "Домашний очаг", "Сампо", "Три солдата", "Полотняная рубаха", "Мать", "Рассказ о мертвом старике". Священные тексты. В день столетия Платонова актер А.Грачев (его пригласила Мария Андреевна Платонова) рассказывал у могилы Платонова как они брали у Марии Александровны Платоновой его пьесы, читали и восхищались но не могли их поставить из-за цензуры ("не залитовано!"). Через какое-то время, когда закончились речи, в сторонке, его спросили: а что же сейчас вы его не ставите? "Что вы?! Это же так сложно!" - и тихонько, незаметно исчез. В год столетия Платонова ни в "Вопросах литературы", ни в журналах "Новый мир", "Знамя", "Октябрь" и т.д. и т.п. - ни одной строчки о Платонове. А дальнейшее развитие театра без освоения Платонова невозможно. Станиславский стоял на уровне высшего для своего времени мировоззрения (Толстой, Чехов) и, в соответствии с этим мировоззрением, постоянно и стремительно развивался и искал; сегодня он был гораздо глубже, чем вчера; он видел, что актерское искусство еще очень бедно и в отличие от музыки, живописи, и литературы находится на ранней ступени развития и владеет лишь первоначальными элементами мастерства (и актеры обычно скатываются к изготовлению подделок); неразвитость чувств - в жизни это просто недостаток, на сцене это оскорбительное отношение к искусству. В шестьдесят лет, будучи на гастролях в Америке, Станиславский наконец нашел те упражнения, которые помогли ему переставить голос так, как ему было нужно; в гостинице он залезал в большой платяной шкаф, запирался там и пел (чтобы не мешать соседям); когда он вернулся домой, Немирович не узнавал его по телефону, так изменился его голос. А сегодня ему нужно было бы еще знать, что Гоголь писал Хлестакова и Башмачкина как пародии на Чаадаева. Что Гагарин, гуляя по Арбату с Толстым, говорил тому: если Пушкин и есть последнее слово, то ждать в будущем нечего, жизнь России кончена. И что говорил Платонов: неужели возможна воодушевленная, пророческая литература, такая, как русская, без влияния на ход истории, ведь она сама "сигнал и знамя истории", иначе - из какой же пустоты она явилась? (Пушкин наше все - широкомасштабная, наступательная операция русской интеллигенции: мы - без Толстого и Чехова, и без ХХ века; вершина нашего искусства - именно ХХ век: Станиславский и его актеры, Цветаева, Шергин, Платонов). Но он всегда бы помнил и это: "неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов?"

* Чехов: если писатель не знает естественных наук - это не писатель, а гусь лапчатый. У Толстого в трактате та же мысль выражена по другому: искусство будущего не будет производиться профессиональными художниками, - ничем другим не занимающимися, как только безостановочно своим искусством. Сказав "молодежь не идет в литературу, потому что лучшая ее часть работает на паровозах", Чехов прямо указал нам на Платонова. У Чехова: решение вопроса и правильная постановка вопроса - "только второе обязательно для художника, в Анне Карениной и в Онегине не решен ни один вопрос, но они Вас вполне удовлетворяют, потому только что все вопросы поставлены в них правильно" (1888). У Платонова: "нужно уметь описывать движение их судьбы и понимать людей настолько верно и настолько быть к ним расположенным, чтобы не только суметь их точно или даже прекрасно изобразить (что еще не составляет всей задачи), но и помочь им указанием, реально выполнимым," (1939); и - в Анне Карениной и Онегине главные вопросы поставлены неправильно (см. "Конгресс"). О чем и пишет Толстой в трактате: "искусство будущего не будет продолжением теперешнего искусства, а возникнет на совершенно других, новых основах, не имеющих ничего общего с теми, которыми руководится теперешнее искусство"

** Поэтому любит и Бродского; о поэзии которого менее всего можно сказать, что она плохая, она - подделка под поэзию, "наряд из лоскутов" (Новелла Матвеева). Нобелевскую премию он получил, сказав, что пятьсот тысяч тонн напалма, сброшенные американцами на Вьетнам, насколько он может судить, следует поддержать. Впрочем, он ничего и не скрывал: "поймите простую вещь - и это самое серьезное, что я могу сказать - у меня нет ни принципов, ни убеждений". О его предисловии к "Котловану" (где он с презрением пишет о русском языке, как находящемся в смысловом тупике; и что в самой структуре русского языка уже заключена философия тупика) кажется, трудно говорить без брезгливости , но его вины здесь нет: просто глухота к языку. Он не знает русского языка, он знает русский литературный язык, язык людей, чей "опыт почти сведен к нулю" (Платонов, 1937). Наиболее точно описал язык Шергина и Платонова Чаадаев: "Разве не очевидно, что ни наблюдение, ни анализ, ни индукция нисколько не участвовали в создании этих великих орудий человеческого разума? Никто не может сказать, при помощи каких приемов народ создал свой язык; но несомненно, что это не был ни один из тех приемов, к которым мы прибегаем при наших логических построениях...Нельзя себе представить ничего остроумнее, ничего искуснее, ничего глубже различных сочетаний, которые народ применяет на заре своей жизни для выражения тех идей, которые его занимают и которые ему нужно бросить в жизнь. Все это наши философы-лингвисты никогда не смогут объяснить. А именно в глубине этих поразительных явлений заключены самые плодотворные методы человеческого ума". У Бродского не было никаких идей, которые ему нужно было бросить в жизнь. Суд над ним - обычные разборки между либералами и консерваторами за поляну. Преследование Платонова тоже не имеет никакого отношения к "советской власти". Писатели пробивались к Сталину с книжкой Платонова, показывали тому отчеркнутые ими места, добиваясь нужной им реакции. Распутин, выступая в Доме литераторов в дни столетия Платонова, говорит: когда читаешь Платонова, видишь совсем другое расположение слов, он не умеет так природно писать, как пишем мы, как писали Тургенев, Бунин, - я не могу сказать, что Платонова будут читать в ХХI веке (об этом пишет и Толстой в трактате: как ему говорил Гончаров, что после Тургенева из народной жизни писать уже нечего). Платонов о природном писательстве: "Говорит, что есть, что видит: столб стоит, санитары едут, солнце взошло и т.д. Получается чудовищно пошло, дурно, смертно. А все верно!" Комнату, где жил и умер Платонов, литинститут сдал под нужды пункта обмена валюты. Протестное письмо Распутин не подписал, потому что он не подписывает коллективных писем. И тут же подписал десяток других коллективных писем. Дочь Платонова обратилась в газету "Завтра", Проханов отказал ей в публикации ее письма. И другие газеты тоже: и "либеральные", и "патриотические". Что же касается Бродского, то у него есть стихи, после которых уже никогда не станешь читать Бродского. Но всегда найдутся Прилепины, которые не заметят их.

*** И чаще всего сводится к изготовлению подделок (способы изготовления подделок под искусство описаны Толстым в XI главе трактата, сегодня они те же самые; производству предметов поддельного искусства содействуют определенные обстоятельства, они описаны в XII главе, сегодня они те же самые). О "нравственном индифферентизме" Товстоногова пишет А.Гладков в своем "Дневнике". Товстоногов: наш спектакль "Три сестры" - о "душевном параличе персонажей". Следуя Товстоногову, П.Фоменко, Женовач повторяет: чеховские пьесы - это прощание с людьми, оказавшимися беспомощными перед этой жизнью. Басилашвили: "В Советском Союзе человек с интеллигентной внешностью считался негодяем". Видимо, как негодяю, Товстоногову было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Басилашвили десятилетиями читал с экрана телевизора стихи о советском паспорте: читайте, завидуйте, я - гражданин Советского Союза. Считался эталоном интеллигентности. Оказался негодяем. Гладков, об актерах Товстоногова: "Вчера отпраздновали день рождения Эммы... Мат. Похабщина". Как ученик П.Фоменко, Женовач уже никогда не сможет выйти из этой грязи. Ставя Ионеско в театральной студии МГУ, Фоменко объясняет студентке, что она должна представить, чтобы войти в роль. Ему, в свою очередь, объясняют, где он находится, и он оказывается сначала на Кавказе (сейчас это называют сталинскими репрессиями), а потом в ленинградском Театре Комедии. Пока не наступили благословенные времена: за что раньше спускали с лестницы дома культуры на Ленинских горах, теперь признано "методом", грязный мат получается поэтическим и мне даже приятно его слышать и произносить, говорит актриса его "Мастерской". Чехов определял это как "нравственное помешательство": "Сколько остроумия, злости и душевной нечистоты потрачено, чтобы придумать эти гадкие слова и фразы, имеющие целью оскорбить и осквернить человека во всем". Спектакль с поэтическим грязным матом так понравился советнику президента по культуре (и министру культуры), что отребье, пробившее этот спектакль (и у которого ничего, кроме этого "метода", нет) было назначено художественным руководителем МХАТа: поставили Чехова на место. И тут нарисовался Прилепин и рассказал нам всю правду, и назвал советника президента по культуре "глубокоуважаемым" - стилист! - у Чехова: "дорогой многоуважаемый шкаф" или "шкафик мой родной". Для них это трамплин, для одного - занять в будущем должность художественного руководителя ресторана "Платонов", где он будет читать лекции умственным труженикам, вкушающим трюфеля и фуа-гра с соусом бермонте; для второго - возглавить движение, когда-то начатое глубокоуважаемым Козьмой Прутковым: жить не по лжи! (или на худой конец занять место ректора литературного института, написав, по примеру одного из прошлых ректоров, роман из жизни актеров; стал завлитом, чтобы собрать материал) - и написать по моде бесконечного телевизионного сериала, которые он не смотрит, у него даже нет телевизора, о женщинах Олега Ефремова, Олега Даля, Олега Янковского, Олега Табакова - о женщинах Сергея Есенина (не Олега!) - настоящий парижский жанр! И привлечь на мхатовскую сцену произведения Варламова, Шаргунова и Водолазкина - все из шорт-листов, не затейники из кондуторского резерва, не черные лепешки от вокзальных баб, каждый не хуже "Гайлера"; Дугин и Проханов с нами; никаких "Ноевых ковчегов", и - главное! - никаких инсценировок его военных рассказов.

**** Основная задача русской интеллигенции - не допустить главных текстов Толстого (тех, которые он считал главными) в школьные и университетские программы; этому и посвящена деятельность советника президента по культуре. Анализ текстов Библии, выполненный Толстым, произвел бoльший переворот в умах и душах людей во всем мире, чем все предыдущие революции. И все последующие. Включая Октябрьскую. (Б.Пастернак, 1950: "вопреки всем видимостям, историческая атмосфера первой половины ХХ века во всем мире - атмосфера толстовская") Раньше об этом писал у нас Чаадаев: "есть же глупцы, которые без труда находят способ придерживаться буквы даже Писания". Когда Дягилев просит Чехова возглавить журнал "Мир искусства", Чехов отвечает: как я могу возглавить журнал, в котором начальник одного из отделов - верующий (речь шла о Мережковском); и дальше Чехов пишет: каждый интеллигентный верующий вызывает у меня недоумение. Претенциозное "если бога нет, то все позволено" после Чехова стало восприниматься как пошлость; почему текст из евангелия, а не из корана, спрашивал он Толстого. Платонов пытается снизить напряжение. Если у Толстого суть противостояния добра и зла на протяжении многих сотен веков связана с толкованием церковью Библии, то у Платонова главное зло - что люди всегда обладают лишь частью знания, именно это и создает трагическую обстановку. Платонов: религия была полезной рабочей гипотезой в жизни человечества, она была познанием мира через чувство, и сейчас уже ясно, что действительность не соответствует наивному чувственному представлению о ней. Чаадаев: "религия не вменяет в обязанность полезное по той причине, что всеобщей пользы можно только желать, а что это такое - неизвестно". И не Платоновы разрушали церкви. Руководили разрушением - за отход, под влиянием Толстого, русской церкви от заповедей Моисея (по Чаадаеву и Толстому, - родоначальника расизма). И сегодня русская церковь вернулась в состояние (при котором заповеди Христа согласуются с заповедями Моисея) и отстраивается; и Проханов, поздравляя Ст.Куняева с юбилеем, называет его "русским Моисеем" ("Наш современник", 12, 2012, с.8), и это не считается неприличным. Борхес говорит, что одно слово в Евангелиях в пользу животных избавило бы их от тысяч лет грубого обращения; но искать это слово бесполезно, его там нет. Гагарин: на словах религии неразрывно связаны с нравственностью, на деле они культивируют вражду, спор между религиями мог возникнуть из-за одного слова; допускать возможность существования более чем одной религии равносильно полному отрицанию религии; терпимость, говорящая, что все религии истинны, указывает на полнейшее равнодушие, признание ненужности религии, веротерпимость - это терпимость ко вражде и розни; "примирению церквей должно предшествовать примирение верующих с неверующими" (1893), "наше учение соединяет в себе веру с безусловным неверием" (1899). Если же говорить о толстовском христианстве (в котором Христос отменил заповеди Моисея), то оно уже до Христа, пишет Платонов ("Воронежская коммуна", 20.10.20), существовало в буддизме и было не делом, а сомнением, бездействием, надеждой. Марксисты и религиозные философы практически не отличаются друг от друга, ведь замена бога на закон, независимый от нашего сознания, все оставляет на своих местах и нужно делать, что велят. Саваофа переименовали в Маркса, иудаистов в атеисты, священный синод в политбюро.

***** Когда актер играя не чувствует сам того, что хочет выразить - самая искусная техника отталкивает (ХV глава трактата). Толстой: поддельное искусство должно быть всегда изукрашено, и тогда бывает достаточно чувства развлечения и некоторого возбуждения, которое испытывают при подделках под искусство. О режиссерском театре М.Захарова, Додина, Фоменко, Погребничко, Туминаса...см.http://mkovrov.ru/chr.html

****** Розов, в журнале "Театр": "Жизнь продолжает идти вперед. А искусство стоит. Оно стоит на той точке, на которой покинул его Станиславский. Только теперь уже оно сильно отстало от ушедшей вперед жизни". Товстоногов поясняет: Станиславский "естественно, не знал, как и насколько изменится духовный облик советского человека, его эстетическое чувство"