библио
хроника
Чаадаев
Мятлев
Гагарин
Virginia
A&V
V&P
Марина
Шергин
Власов
МХАТ
Малый т-р
Доронина
Ефремов
наука


ВИРДЖИНИЯ ВУЛФ. И АНДРЕЙ ПЛАТОНОВ


      Ее смущало, что выпускники Оксфорда и Кембриджа, тонкие ценители художественности и несгибаемые приверженцы науки, не знают ни точного произношения древнегреческих слов, ни где надо смеяться по ходу греческой драмы. Поэтому в английском парламенте вскакивают одновременно голося хором по подсказке смотрящего. И все потому, что климат не тот. Даже развалины, наши и ихние - совершенно разные. Как и почему так получилось, предоставим гадать любителям древности. Но можно точно сказать: огромная туча, которая однажды взошла над Британскими островами, стояла в небе так долго, что изменила устройство Англии; и никто не заметил. Сырость пробира­лась в каждый дом. Мебель укутали чехлами, у мужчин охладели сердца, отсырели мозги, очень часто стали рождаться двойни. Изобрели пышки и оладьи. Любовь, рождение и смерть туго спеленывались красивыми фразами. И в конце концов оказалось чем-то плебейским: в романе "Улисс" бесконеч­ное подростковое расчесывание прыщей (Платонов: "истирающее насквозь усердие"), неграмотная грубая книга, книга бедного самоучки. А мы все знаем, какие они печальные, какие эгоистичные, напористые и в высшей степени тошнотворные; а ведь он уже далеко не подросток, а зрелый козел. Том согласился насчет козла (не ожидала). Он считает, что у Джойса не было великой идеи, и поэтому тот ничего не может открыть. Я: с точки зрения литературной техники это внедрение размышлений в описание которое прерывается в неожиданных местах, ничего более; ну и талант при описании прыщей. Том: случайный взгляд извне может увидеть больше. Это про меня. Обычаи греков, какими бы они не были ложными и смешными, никогда не производят впечатление мелочных и недостойных, в отличие от наших английских обычаев, и все из-за климата; у нас до сих пор напяливают на головы чайники и говорят "я король"; сажают на троны, одного за другим, с чайниками на головах. Я бы сказала что Шекспир обогнал литературу, если бы знала что это значит. И чем был бы Шекспир без Марло, а Марло без Чосера? Когда мне было двадцать, я бы ни за что не стала читать Шекспира. Никто не знает, что именно Шекспир думал о женщинах. Между пятьюдесятью и шестьюдесятью я буду писать уникальные книги, если конечно доживу, сойду в небытие с развевающимися знаменами.
      Она стала Вирджинией Вулф в результате двух событий: ранней смерти отца (если бы этого не случилось, его жизнь поглотила бы мою, и не было бы моих книг) и чтения Толстого. Если бы не Толстой, не было бы в "Мелим­брозии" "Half-drawn up upon the beach lay an equal number of Spanish galleons..."
(и дальше, в каждом романе!), была бы второй Джейн Остин; но скорей всего и самой "Мелимброзии" не было бы (она: даже не читаешь, а просто взглянешь на его том - и получаешь смертельный удар прямо в лицо). Мир существует самостоятельно, но в любое время она может, если вздумает, его посетить; герои переходят с места на место независимо от того, смотрит она за ними или нет, и что-то удается выудить, проследив за их отражениями в других людях (иногда в других романах других авторов); чувства неуни­чтожимы, и она стала им уделять больше внимания (на чем настаивает Толстой!), чем фактам; которые, следуя друг за другом, понукают к ближай­шему заключению, и легко проморгать следы далеких взаимодействий.
      Начинала каждый день с чистой страницы. Спокойные безмятежные быстрые утра. В тишине.
      Потом прогулки, когда еще не остыла от последней фразы, которую она еще перепишет с дюжину раз. Проветривание мозгов ("надрывая ум на вересковых пустошах"): как та безвестная, от которой остались ей баллады и песни. Ими та баюкала свое дитя, коротала долгие зимние сумерки над прялкой, бродила гримасничая по дорогам обезумев от пытки на которую обрекла себя; или как русская нищая Мария Дмитриевна Кривополенова; пришли в наш мир "песнь живую пети, род людской отманивать от смерти". Остальное время читала. Читала все подряд. Перечитывала. И было удивительно, что явно второсортные книги имеют столько достоинств. Получалось, что она собирает материал для книги "жизнь неизвестных людей", которая должна рассказать ОБО ВСЕМ через - одну за другой - неизвестные жизни. Или хотя бы об Англии. Читала и записывала в дневнике свои впечатления от Кристины Россетти, Байрона...О всех, кого читала. Или всякую эгоистическую чепуху, в последние пять минут перед ланчем (возможно завтра у нее будет минут десять). Что будет со всеми моими дневниками? Если умру, что Лео сделает с ними? Полагаю, он выберет что-то из них и составит книгу. А остальные сожжет. Так и оказалось.
      Поэты преуспевают, потому что упрощают, они выкидывают почти все. Хочу почти все сохранить. Насытить каждый атом. Все виды жизни получают право голоса. И тогда происходит нечто неожиданное. Противоположное ожидаемому. Именно этого я и добиваюсь. "Она различала каждый комочек земли на клумбах, будто в глаз ей ставили микроскоп. Она различала хитросплетения веток на каждом дереве. В каждой былинке, в каждом цветке различала она все лепестки и жилки...Такое напряжение невозможно было долго выносить без муки" - из этих строк Борхес создал свой "Алеф", он скрыл ее под именем Беатрис Витербо. Теперь, когда она была мертва, он мог посвятить себя ее памяти без надежды, но и без унижения. Вирджиния, Аделина Вирджиния, Аделина Вирджиния Стивен, любимая моя Вирджиния, навсегда утраченная Вирджиния, это я, Борхес. Те, кто не знакомы на опыте - что значит быть Вирджинией Вулф (а не знакомы - все), говорили о ее нездоровье, и она им подыгрывала, облегчая муки, которые они причиняли ей. Текст должен быть концентрированный; чтобы слова были как будто склеены, сплавлены и жарко пылали; у меня больше нет времени чтобы писать иначе. После ее смерти Том
(Элиот) сказал: я не могу представить времени, чтобы огонь, зажженный ею, когда-нибудь потух. Глен Гульд называет Роджера Фрая человеком, оказавшим на него влияние. Биография Фрая написана Вирджинией Вулф по просьбе сестры Фрая (Вирджиния Вулф согласилась, считая что написание биографии не будет столь мучительным, как написание романа; хотела отдохнуть). Р.Фрай при жизни говорил о Вирджинии Вулф, что если та напишет чью-нибудь биографию, то это будет в основном ее биография: описываемый персонаж не знает о наличии у него таких возможностей, какие видит она; Фрай в изложении Вирд­жинии Вулф и оказал на жизнь Гульда и на его представления об искусстве решающее влияние. Гульд постоянно читал русскую классику, она рекомендовала. Но нельзя, например, основываясь на записи в дневнике Вирджинии Вулф: "almost Kitty verbatim; what would happen if she guessed", делать заключение, что Mrs Dalloway это Kitty Maxse. У Вирджинии Вулф - чуть по другому звучит голос, иначе видится лицо, и совсем другой предмет исследования: а такова ли жизнь на самом деле? Но Kitty ведь может подумать иначе, вот что печалит.
      С другой стороны, например, "Волны" - это роман о любви. В первую очередь, о любви Сьюзен и Персивала. Его глаза будут видеть, когда мои закроются. Меня уж не будет, а я - его глазами - увижу Индию (Индия ее преследовала еще в "Мелимброзии"). Я посадила и вырастила эти вязы. Я создала пруды, где серебристый карась прячется под широколистными лилиями. Вечером я сижу в кресле, тянусь рукой к своему шитью и слышу как храпит мой муж. Иной раз мне вспомнится Персивал, он же меня любил. Мои дочери и сыновья выше меня, и бросают тень на траву. Она описывает свою биографию: вязы, пруды, дочери и сыновья - это ее тексты*, это они бросают тень (Том говорит об огне), дети не идут с ними ни в какое сравнение (она знала, что дети закроют ей такую возможность)
      - Разве снобизм - приходить в ярость, услышав, что Бог - добро, а дьявол - зло?
      "To speak of knowledge is futile. All is experiment and adventure". Такое не могло прийти в голову ни Аристотелю, ни Ньютону, ни Максвеллу. Ни даже Толстому. Но ведь это так. В 1908 г. она впервые читает "Войну и мир" и там Толстой пишет, что в законе тяготения не говорится, что солнце или земля имеют свойство притягивать, в нем говорится: "как бы притягивать". Такое не забывается, и в 1931 г. она делает следующий шаг: "To speak of knowledge is futile. All is experiment and adventure" ("The Waves"); такое, возможно, мог бы сказать Кавендиш, но скорее всего этого мы уже никогда не узнаем. А теперь уже кажется, что это о ней Платонов говорил в 1923: "солнечная дрожь рождала в ее голове мысли"; оба знали, что вселенных много и совершенно оригинальных; в людях, а также в козах, собаках и курах, в траве и во мху они видели нечто важное и таинственное, чего нет в них самих. Она: "рыбы никогда не говорят про то, что такое жизнь, хотя, возможно, и знают"­ ("Орландо"). Он: "телок ведь и тот думает, а рыба нет - она все уже знает" ("Чевенгур"). Физику Аристотеля отменил Галилей, сегодня законы Галилея преподаются как первый и второй законы Ньютона, но уже не имеют статуса законов; но всегда будет популярны аристотелева теория искусства, как пособие по изготовлению подделок под искусство, и аристотелева логика - хлеб гуманитариев, с ее помощью легко разделаться с Вирджинией Вулф или Платоновым, в текстах которых суждение и его отрицание могут быть оба истинными; природа ничего не знает об аристотелевой логике, она добро и зло одновременно, налаживание языка с природой и есть основное требо­вание к общественному устройству.
      У него в "Чевенгуре" деревьям "было так хорошо, что они изнемогали и пошевеливали ветками без всякого ветра", у неë в "Волнах": "The leaf danced in the hedge without anyone to blow it" - т.е. без каких-либо внешних силовых воздействий; через тридцать лет об этом впервые стали говорить физики: сила - не причина движения, а скорее ограничитель возможных движений. У него в "Котловане" "труба радио все время работала как вьюга", у неë "как косилка в знойный полдень" ("Between the Acts"); в обоих случаях слуша­телям "ничего не казалось против говорящего и наставляющего", "...stated certain facts wich every body knows to be perfectly true", они заворожены тройной мелодией - шумом сознания из рупора, сочувствием пейзажа, а то вдруг основную тему берут на себя коровы ("From cow after cow came the same yearning bellow. The whole world was filled with dumb yearning") или лошади ("услышав гул человеческого счастья, пришли поодиночке на оргдвор и стали ржать") - допускалась, казалось, вечная свобода, но было так жутко ("Dispersed are we"), что для свободы требовалось что-то ещë.



     * Когда вы читаете вступительные статьи к текстам Вирджинии Вулф (или Андрея Платонова, или тексты о них в Интернете: Википедии и т.д.), то всегда сталкиваешься с "омерзительностью людей, которые самодовольно лезут грязными руками в чужие души, запускают в них руки по локоть" (19.3.1919). Почему это так, подробно описано в трактате Толстого об искусстве; даже когда вирджиниеведы пишут: феминистка, модернистка, - все это ложь; и "свидетельства" современников, - полная ложь; даже когда приводятся письма Вирджинии Вулф, - приводятся те письма или те фрагменты, в которых она специально писала то, что хотел услышать адресат, часто из жалости (но трактуются как ее точка зрения), и - главное - они не предназначены другим. Впрочем, ее это мало беспокоило, она считала это простым следствием мелочных и недостойных английских обычаев, и что все они ливерганты; к тому же чувства ненависти и презрения у нее запрещены; ее биография - это ее тексты. О Вирджинии Вулф и Андрее Платонове см. также platonov.mkovrov.ru/av.html



"THE YEARS"


     Говорили о супружеских парах: такие-то живут хорошо, такие-то ссорятся, эти несчастливы, те счастливы; и Чехов заметил: "Ничего нельзя знать. Счастливы ли муж и жена, известно только им да господу богу, больше никому". "Что за отношения были у матери с отцом? Они любили друг друга?" - спрашивает себя героиня романа Вирджинии Вулф "Годы" Нора. Впрочем, прошло столько времени…Она уже забыла, как выглядела мать.
      Влюблялась ли когда-нибудь Нора, думает Мартин, ее младший брат. (В чеховских "Трех сестрах" Ирина говорит: "я не любила ни разу в жизни".) Даббин похвалил ее глаза, ей передал Моррис: "Ни у кого не видел таких ясных глаз". Она закрыла лицо газетой, чтобы скрыть ликование. С тех пор прошло тридцать лет. Вот, собственно, и все.
      Эдвард, старший брат, о Китти: "Неужели она любила мужа?" Девочкой она жила в Оксфорде, взаперти, это же детство! - и вырвалась, выйдя за Лассвейда, и вот тридцать шесть лет спустя Нора говорит ей: ты сделала Эдварда несчастным. (Правильно, что я не женился на ней, думает Эдвард, она была резкой, порывистой. Трудно представить, чем он был тогда очарован.) "Я?" - удивилась Китти; ей льстило; он никогда не вызывал у нее нежных чувств. "Какой ужас! Никогда не знаешь чувств другого!" Взяла еще сигарету: "как ужасно быть молодым" (в текстах Вирджинии Вулф нет свадеб, помолвок, объяснений в любви и т.п. - неинтересно, стыдно) и далее: "я больше никогда не увижу этой рощи"; не о смерти мужа; о роще. О вынужденном переезде и что никогда уже не увидит этой рощи...Она путешествовала, вышла замуж, родила детей, а он все сидел и сидел в своем Оксфорде; он всегда вещал; потому и не вышла за него. Говорит, чтобы что-нибудь сказать.
      О Розе, младшей сестре Норы, известно, что она жила в разных местах, обуреваема многими страстями, занималась разнообразными вещами. Какими? Неважно. Неинтересно. Но когда ее герои оказываются одновременно в разных мирах и силятся их совместить, она одаряет их симпатией, "не надо прилагать никаких усилий, чтобы встретить прекрасное - оно обступает тебя повсюду".
      Уйдя от Китти, Нора сидит в ресторане, тупо глядит на ножи и вилки, ищет следы порядка - вне нас, но мысль ускользает...Случайный набор предметов, вульгарная скатерть, черные метки на белом фоне, посреди бедлама и нелепых попыток оркестра выудить из кучи нот хоть какую-нибудь мелодию.
      Как ничтожны ее представления о некорых вещах, вот, например, чашка, как она устроена? Атомы? И что это за атомы, как они вместе слиплись? Гладкая жесткость поверхности фарфоровой чашки с красными цветочками непостижима. "У меня не было жизни. Жизнь - это то, что делают своими руками" ("Годы", последняя глава, она называется "Present day"). Прекрасные слова ("Царство Божие внутри нас"), когда-то сказанные человеком под фиговым деревом, кажутся ей сомнительными (там же, глава "1908"). "The human race, which is now in its infancy" ("Present day") - аналог платоновскому: собственно, люди жить еще не начинали; хотя и стараются выглядеть солидными, уравновешенными, "как будто в их жизни все уже решено...везде есть пивная, библиотека и церковь" ("1891"): "птицы в зоопарке, которые никогда не взлетают" ("1910").
      В пьесе "14 красных избушек", написанной в то же время, что и "Годы", платоновский герой, председатель Комиссии Лиги Наций по разрешению мировой экономической загадки, говорит: "природа не такая: и ветер не скучает, и море никого никуда не зовет". У Вирджинии Вулф ("Present day"): "На черно-голубом фоне заплатка из звезд. Ряды труб, между ними звезды. Говорят - вечные, недостижимые; ей это непонятно. И зачем пыжиться, пялить глаза, что-то изображать; все это мертвое". Это минуты отчаяния: пристальное внимание к тому, что "вне нас" (это не только "другие", в первую очередь - природа), предчувствие, что именно там находится разрешение всех загадок, отличает Вирджинию Вулф и Платонова от предшественников; "мертвая" природа у них - равноправное действующее лицо наравне с "живой" ("паровоз, кажется, состоит из одних мышц...все остальное в сравнении с ним - игрушки", "1914"), а тайны мироздания подвластны только сильному чувству. "По стене кралась кошка; остановилась; двинулась дальше по какому-то тайному заданию" ("1907"). "Люди проходили на свои места в партере, садились, вставали, снимали плащи, манто, приветствовали знакомых, как суетящиеся птицы" ("1910"). "Собаки трусили по мостовой по своим делам" ("1914"). "Какое чудо все эти кабриолеты, фургоны, кареты - у каждого впереди какая-то цель" ("1891"). "Толпы людей; как обычно, тетки с кошелками; снуют туда-сюда, как грачи в поле" ("1891"). "И все наготове придать новый оттенок истории, которая только что закончилась; или была в самом разгаре; или вот-вот начнется" ("1914"). "Медленно описывая круги, подобно стрелам прожекторов, дни, недели, годы, один за другим, проваливались в небесах" ("1880") - никаких следов законов сохранения, которыми так гордится наука, жизнь - произведение искусства, возможности безграничны.
      После ее текстов "Улисс" кажется вычурным, тяжеловесным: ничтожные чувства (а чаще - подделка) и соответствующая им (В.Вулф: "плебейская") литературная техника; что ей не прощается: "Она с пиететом относилась к существующему социальному порядку, придавала большое значение светской жизни, чтила "незыблемые" устои, была не чужда снобизма" (Malcolm Bradbury, Unsent letters, 1988) - все неправда. И болезнь - неправда (см. также Доплатные письма). Снобизм Вирджинии Вулф - это снобизм Толстого, не признающего авторитета the best nurtured men (XII глава его трактата об искусстве), снобизм Платонова ("а что такое Пушкин и Гоголь - разве это предел?") - тоже, кстати, влияние Толстого, не считавшего их хорошими писателями ("по исключительности передаваемых чувств, и по излишку специальных подробностей времени и места и, главное, по бедности содержания", XVI глава трактата); Вирджиния Вулф: "Современная проза современна настолько, насколько передает изменившееся понимание жизни" - в этом, собственно, и суть трактата Толстого (после Вирджинии Вулф и Платонова библию читать уже невозможно, фальшь и претенциозность запрещены, "the fine rain, the gentle rain, poured equally over the mitred and the bareheaded" - иронизирует она, "1880" - но сколько здесь добродушия!); впрочем, Софья Андреевна и обер-прокурор Синода К.П.Победоносцев полагали, что у Льва Николаевича нарушено чувство пропорции, прилагали усилия к восстановлению; причины ухода Толстого и Вирджинии Вулф одни и те же, the best nurtured men охотятся стаями, "no, she could feel nothing for the Albanians" - "нет, ей совершенно безразличны славяне", переводит Е.Суриц* ("Миссис Дэллоуэй") в соответствии с традициями пере­водов библии.
      Переводы Вирджинии Вулф и Платонова на иностранные языки обречены на успех, каждое предложение у них - ясно выраженное прямое чувство ("сюжеты", "подтексты" второстепенны). Нужно только решить, что делать с фамилиями персонажей. Переводчик романа "Годы" (М., Текст, 2005) Артем Осокин Nicholas перевел как Николай, Hacket как Монтэгю, а имя главного героя, главы семейства, Abel Pargiter как Эйбел Парджитер, роман сначала так и назывался "The Pargiters" (слегка измененное pargeters - штукатуры, т.е. Abel Pargiter может быть переведен на русский, как, скажем, Авель Штукатир, но тогда бы он вряд ли был издан "Текстом", тем более, что сама Вирджиния Вулф убрала в последний момент из романа главу "1918-1921", где Китти говорит Норе: "что мне всегда нравилось в Штукатирах - они не джентльмены", gentleman - слегка измененное gentile - нееврей; оставь она эту главу, the best nurtured men обвинили бы ее в нарушении чувства пропорции и опять потребовалось бы лечение). Переводчик старается возместить потери в других местах, "but Kitty's eyes alone registered" ("1914") он переводит как "однако то, что Китти видела, не шло глубже ее глаз".


     * - Ага, прям морит скукой, - думает Е.Суриц, учуяв культуру, и переводит ("Between the Acts") "a head with no hair on it" как "голова, голая как колено", "The county counsil had promised to bring water to the village, but they hadn't" как "Муниципалитет обещал провести сюда воду, и хоть бы кто палец о палец ударил", и "she had never had shingled or bobbed" как "решила все-таки не стричь - ни за какие коврижки, ни под фокстрот, ни под мальчика" (забавно, что в следующем абзаце: "соскальзывая в клише, готовно поставляемое чтивом" - не о себе, о героине), - ей, видимо, объяснили, что Вирджиния Вулф - это женская проза.
      Под стать переводу и само издание романа (Спб.: Азбука-классика, 2004). "В нем прошлое, настоящее и будущее Англии переданы в одном дне из жизни семьи Хейнзов", т.е. редактор не читала "Between the Acts", фамилию Хейнз она увидела на первой странице романа. Вряд ли читал его и автор втупительной статьи А.Аствацатуров. Если бы читал, не смог бы не упомянуть о заключительном монологе ("Before we part, ladies and gentlement...") пьесы, которую смотрят персонажи романа. Он читал английскую критику. А в ней об этом ничего нет. Как ничего нет о "and it makes one feel as if one couldn't bear not to be English! Think of the light burning over the House" или "but the hardy Englishmen, tawny with sea-voyaging, hairy for lack of razors, with muscles like wire, fangs greedy for flesh, and fingers itching for gold, despatched the wounded, drove the dying into the sea" из "The Voyage Out", или "The battleship ray out over the North Sea, keeping their stations accurately apart..." из XII гл. "Jacob's Room", - по той же причине, почему никогда не цитируются главные тексты Чаадаева или Толстого.
      Герой романа Р.Олдингтона "Сущий рай" Крис должен содать новую всеобъемлющую историографию человечества, чтобы, опираясь на эту историографию, современные поколения могли найти концы той нити, ухватившись за которую им удалось бы найти истинное направление исторической жизни. Его задача заключается в открытии всего реального и устранении всего иллюзорного. Платонов отвечает Крису и Олдингтону: "Такие попытки уже были (например, Г.Уэллс, "Краткая история мира"), и эти попытки лишь увеличили фонд юмористической литературы". Англия была болотом, Стрэнд клубился рододендронами и мамонты на Пиккадили, - читает Уэллса героиня романа "Between the Acts". Проблематика, навязываемая "наукой" (у Аствацатурова это "крушение патриархального мира"), вызывает у нее иронию. Платонов ("Литературный критик",5,1938): как трудно, видимо, приходится английской женщине крисовского круга, ей надо постоянно преодолевать в мужчинах пошлость, лживую патетику, смехотворные потуги, и делать это с огромным тактом и терпением.
      И она "makes rise up from its amorphous mass a recreated world"


m.kovrov@mail.ru          


статистика