библио
хроника
Чаадаев
Мятлев
Гагарин
Virginia
A&V
V&P
Марина
Шергин
Власов
МХАТ
Малый т-р
Доронина
Ефремов
наука

Главные действующие лица - Вирджиния Вулф и Андрей Платонов. Оба относятся к писателям, о которых Толстой говорил: они передают чувства новые, еще не испытанные людьми. Она впитала в себя всё, что содержится в текстах, известных и малоизвестных, он - то, что ни в какие тексты не попало (чувства "прочих"). Она обнаружила в известных и малоизвестных текстах то, что было проигнорировано художественной критикой и высшими людьми: я все время читаю, все подряд, перечитываю, всякую эгоистическую чепуху, и удивительно, что явно второсортные книги имеют столько достоинств. Сложность и глубина "прочих", как существ с мускулистым мозгом и полнокровным сердцем, до Платонова (пример такого человека - сам Платонов) - в литературе не существовали (не были известны, в том числе и Вирджинии Вулф), но предсказывались Толстым в его трактате об искусстве. Горький - Платонову: "судить о достоинствах вашей пьесы мешает мне плохое знание среды и отношений, изображенных вами". В "Чевенгуре" отец-лесничий говорит сыну: "знаменитые писатели - все подлецы, потому что они нравились глупой массе народа и сами походили на нее, а решающие жизнь истины существуют тайно в заброшенных книгах". У Пушкина Онегин, и у Гоголя Хлестаков и Башмачкин написаны как пародии на Чаадаева, и они может быть даже не совсем понимали, что поступают скверно; всего лишь хотели угодить царю и графу Бенкендорфу. Леди и джентльмены просто ошметки, приходит к заключению Вирджиния Вулф на последних страницах своего последнего романа. Оскребыши. И отсюда прямо следует, что постановка данной пьесы невозможна; ни у нас, ни за рубежом.
      Но возможна сценическая редакция, сделанная в самом театре.


                М.Ковров

В ПОЛОВИНЕ ДВЕНАДЦАТОГО НА ТРАФАЛЬГАР-СКВЕР
НА РАССТОЯНИИ ДВУХ РУЖЕЙНЫХ ВЫСТРЕЛОВ ОТ МОРСКОГО БЕРЕГА


АНДРЕЙ     
VIRGINIA    
ЧААДАЕВ   
НОРОВА    
МАЛИНА    
БОНАПАРТ 
ЛА-ВАЛЕТТ
МИША       
и др.

      V. На чем мы остановились?
      A. Да это занавес отдернули.
      V. (уставившись в ложу) Нас видят.
      A. Пускай. Они сидят и молчат. Люблю беседовать в открытых местах.
      V. Хороший вечерок. Тихий. С очаровательной этой блеклостью. Тьма волнами катит по воздуху. Накрывает дома, горы, деревья. Цветок склоняется к цветку. Кашляют овцы. Великие столицы мира - Париж, Константинополь, Лондон - уныло натыканы, как разбросанные скалы, различимы только линии рек. Осталось лишь установить смысл жизни.
      A. Из-за тумана как-то смутно видно. Не вижу Средиземного моря. Мир ведь не очень велик, я два раза специально вдумывался: на глобус глядишь, иль на карту, кажется - много, а так - не очень. Все учтены, записаны, с именем-отчеством. И звездам есть окончательный счет. Вселенная ограниченна, имеет пределы, концы, точную форму.
      V. Бывают же такие минуты, когда нет ни мыслей, ни чувств. А в вышине сияют игрушечные звезды.
      A. Есть и у бездны дно. И раньше так считали. А рассуждения о бесконечности это рассуждения.
      V. Но когда ни мыслей, ни чувств - где ты тогда? Лежишь между тремя и четырьмя часами без сна, такая спокойная, всем довольная, словно вышла из бурлящего мира в синее тихое пространство. Не доступная никакому злу. И кажется, никогда прежде со мной не происходило ничего подобного. Но было! Когда напряжение достигает предела. С каким трудом мне даются страницы, каждое слово терзает мозг. Ночью откидывала одеяло и лежала в постели глядя на звезды.
      A. Если б звездам не было числа, их бы ни одной не светило на небе.
      V. Меня лечат хорошие доктора. Они исповедуют несколько медицинских правил, которые запомнили много лет назад. Они считают меня хронической больной и настоящей леди. Не понимают причины моей болезни. Что такое невероятное напряже­ние - это им неизвестно. Как справиться с бурей чувств. А вчера пришел старый Хью и ни слова не сказал о моей вышедшей книжке. Едва заметные муравьиные укусы. Муравьи бегут в мой мозг, какая пытка! Они пунктуальны как звезды. Меня не выбьет из седла никому и ничему не подчиняющаяся злодейка-жизнь. И сейчас я готова влюбиться в Байрона. Несмотря на преграду в сто лет.
      A. Вот и воздух волнуется под звездами, и заставляет их мерцать как живые. И где-то есть тайное место, там сидит невежда и старосветский помещик, пьет чай из самовара, читает вслух: "Граф Виктор положил руку на преданное храброе сердце и сказал: - Я люблю тебя, дорогая!" И наша Вселенная - пылинка на его пятке. И нигде - я специально всматривался - нигде нет ни одного противоречащего помещику факта.
      V. Байрону не хватало веры в свою поэзию. Что в случае такого самоуверенного и категоричного человека доказывает отсутствие таланта. Замечательная личность. Но его фальшивая романтичность, его жеманство...Посмеяться над ним могла бы только женщина. Они его боготворили. Или осуждали его. Вместо того чтобы над ним смеять­ся, и он стал байронической личностью, безвкусной, мелодраматичной. Его перепол­няли мысли, - вот что доставляет мне радость. Пружинистая, беспорядочная, бессистем­ная, несущаяся вскачь форма. Как луч тебя освещает! Ты весь в золотой пыли...
      A. Я люблю тебя, дорогая. А Достоевского и Чехова не люблю.
      V. Было время, когда ничего этого не существовало. Возьмем юбку. Хотя бы вот эту, серую над розовыми шелковыми чулками, она меняется. Доходит до самых лодыжек - в девяностые годы; затем расширяется - семидесятые; теперь она уже отделана красным и натянута на кринолин - шестидесятые; выглядывает лишь крохотный черный башмачок на белом нитяном чулке. А какое серое и бурное море в семнадцатом веке: волны бухали, будто кто выкатывал на берег тяжелые бревна! Она еще тут? Смотрит, кажется, жалостную комедию об Адаме и Еве. По шелку пущен узор из розочек, но стало как-то хуже видно. В каком мы столетии? Этот старик идет по мосту вот уже 600 лет! Бертран мне говорил, что ученые, умственно наблюдающие блоху в течение всех этих веков, пришли к заключению, что прыгая по дорожке взад-вперед, каждый раз не зная, куда именно ее понесет, она окажется везде, нигде не обнаружив ничего поразительного. Если ее видели в сотнях верст отсюда, она вернется. Не могу вообразить неизбежности возвращения, неужели в этом есть смысл? Смысл, который от меня ускользает. Недостача умственных способностей - уязвимое место. Но спасает юбка: не видать бы нам знаков внимания, если бы она, вместо того чтобы развеваться, плотно облегала ноги бриджами. А когда оказывают знаки, приходится соответствовать. У мужчины рука вольна вот-вот схватить кинжал; у женщины руки заняты, удерживают спадающие с плеч шелка. Мужчина открыто смотрит в лицо; у нас взгляд неопреде­ленный, нежность можно спутать с хитростью; носи мы одно и то же платье, наши взоры были бы неразличимы. Никакого желания сидеть в этой ложе. Это в молодости интересно, о чем сплетничает премьер-министр. Или примерить какое-нибудь платье. Да чье угодно! Стать доблестным мужем, который решил внести порядок в дела султанов и кайзеров. Унять волнения на калькуттских базарах, так явственно различимые с нашего Уайтхолла. Упорядочить тайные сходки крестьян - в юбочках! - на албанских предгорьях, там холмы песчаного цвета и не хоронят мертвецов. Говорят, эти действия, вместе с бесконечными сношениями между банками, лабораториями, канцеляриями, фирмами, и есть те удары весла, которые двигают мир вперед. И производят их люди, вылепленные так же аккуратно, как полицейский на Ландгейт-Серкус. Когда вздымается его правая рука, вся сила в жилах направляется прямо от плеча к кончикам пальцев. Ни капли на внезапные порывы, сентиментальные сожале­ния, утонченные оттенки. Автобусы и троллейбусы послушно замирают. Линейные корабли в Северном море лучами расходятся в стороны на точно отмеренное расстояние. По сигналу все пушки наведены на цель. Сержант отсчитывает секунды, и на шестой поднимает глаза. Цель взлетает на воздух. И молодые люди невозмутимо, в совершенстве владея техникой, со спокойными лицами, уходят в морские глубины, и все вместе задыхаются. Похоже, мы шагаем под музыку... Подумать только - день сменяется днем: среда, четверг, пятница. Упорядоченность. А люди думают, что это лишь время идет.
      A. Время выдумано после будильника; теми людьми, которые не знают механики. И теперь маятники сгоняют накапливающееся время. Чтобы чувства проходили сквозь человека без задержки...
      V. Как у блохи.
      A. ...не останавливались, и не губили его окончательно.
      V. Массивные головы таят только им понятный язык, они непроницаемы. Квад­ратный корень - это что? Или - кубический. А они знают. Восхитительное сооружение мужского ума - квадратный корень из одной тысячи двухсот пятидесяти трех.
      A. И когда чтец допьет из блюдечка третью чашку чая и встанет - наступит конец света. Самое большое чудо, что мы еще живы. И еще сказано неизвестно кем, но все равно написано: если разгадать тайну его души, можно пытаться влиять на ход истории; четвертая чашка продлила бы жизнь Вселенной...
      V. ...на несколько миллионов лет?
      A. Уже установлено, что чашка - фарфорофая, чай - с малиновым вареньем.
      V. На чашке нарисован цветок. Если бы не этот туман, можно было бы разглядеть другие детали.
      A. После спектакля народные артисты, и впереди Настасья Филипповна, сгрудились около этой ложи и кланялись. И купец Рогожин, безумно влюбленный в Настасью Филипповну, все кланялся, кланялся...А Николай Олимпиевич Гриценко - князь Мышкин - стоял один в центре, с мутными тоскующими глазами, и никому не кланялся. Зал был в смятении. Стоял один в центре и все переупорядочил. Так стекла фонаря в бурю защищают пламя, оно не дрожит, ровно, печально освещает деревья.
      V. Если поставить фонарь под дерево, к нему сразу же приползают букашки. Карабкаются, повисают, бьются головками в стекло. Они сами не знают, зачем им это. Бессмысленный порыв движет ими. Устаешь смотреть, как они семенят вокруг него, тычутся, кланяются, просят впустить. И огромная жаба, обезумев, расталкивает всех; все человеческие отношения таковы. Но хуже всего - отношения между мужчинами и женщинами. Тут уж сплошное лицемерие...(Залп пистолетных выстрелов, треск, грохот, потом тишина.) Что это?
      A. Дерево. Упало дерево. Смерть в лесу.
      V. Как-то утром, в разгар войны, дядя Уильям повернулся на постели к стене и сказал: с меня хватит...Но жизнь не кончилась. В спальнях, на кораблях, на тротуарах, в гостиных, там после чая женщины и мужчины ведут беседы. Деревья растут и мы не знаем, почему они растут. Под ними в жаркий полдень коровы обмахиваются хвостами, и живность упрямо ползет вверх по складкам коры, тараща красные, с алмазной гранью глаза.
      A. Если жизнь не земного происхождения, то солнечного; микроорганизмы приплы­ли к нам по эфиру из солнца, и больше ниоткуда; от звезд маловероятно. Мы потомки солнца в прямом смысле. Не шумит и не коптит. Молчит и светит.
      V. Дерево упало и высокие ветви снова уходят глубоко в землю. В нем бродят светлые, счастливые мысли...Узнать бы - какие. Что-то мешает... Ускользает...Где я была? Что с нами было?
      A. Вся пышная жизнь человечества идет целиком за счет солнца. Хотя ночью солнце нормально не светит, зато отсвечивает на чужих звездах.
      V. Отсвечивает? Несгибаемые приверженцы науки так не считают.
      A. Нет к ним никаких сообщений. Были страшные дýхи, они олицетворяли природу. Потом стал единый бог - командир над миром. Теперь снова природа, только без духов и единая. Духи дикаря превратились в научные законы. На одном месте топчемся. Одно мучение чувства.
      V. Пройдет много ночей, опадут, расцветут и вновь погибнут сады, и придется лечь, повернуться лицом к стене и скончаться, не сумев выдавить из себя слезы. Дядя Уильям говорил: леди узнается по туфелькам и перчаткам. Я помешана на перчатках. И я не признаю безнадежность.
      A. Свет имеет давление в один миллиграмм на квадратный метр. Он и пригнал к нам пыль жизни, масса пылинок практически нуль. Или световые волны сильнее солнечного тяготения. Если оно есть. Вот например, закон сохранения энергии, - его нет. Это договоренность. Все коэффициенты в формулах получают в предположении, что закон верен, и потому он непроверяем. Доказательства справедливости или несправедливости закона не будет никогда. Считается, что эфир как бы ни во что не вмешивается, переносит энергию Солнца без трения.
      V. Но война кончилась, слава Богу. Матери кормят младенцев. Скромные царствен­ные вдовицы мчат на лимузинах по своим таинственным делам. От флота в адмирал­тейство поступают известия и король с королевой у себя во дворце. А Леонид идет по Лондону, чтобы с порога сказать, что любит меня. Такое, в общем, не говоришь. Ленишься или стесняешься. Тысячи бедных парней, молодых, свалены в общих могилах, почти забыты, а он идет по Лондону, прижимая охапку цветов к груди. Идет сказать, что любит меня. Именно эти слова. Леди Бексборо открывала вчера базар, с телеграммой в руке о гибели Джона, ее любимца. Миссис Фоксрофт страдает молча. Милый мальчик убит и поместье теперь отойдет к кузену, и я причастна ко всему этому. А предки Клариссы были придворными у Георгов. А ведь могла и не родиться. Вот замок отца, вот дядин, их поля, леса, фазаны, олени и лисы, бобры и бабочки. Хорошо бы быть смуглой, как леди Бексборо; у других - сетка морщин, у нее - тисненая юфть. До войны можно было купить почти безукоризненные перчатки, и тогда спрашиваешь себя - зачем жить? хорошо ли это?
      A. В самом начале был актив. Вроде полицейского на...
      V. Ландгейт-Серкус?
      A. Его! Он и организовал людей из животных. Главный стержень у животного и человека - позвоночный столб с жидкостью внутри. Один конец - это голова, а другой - хвост. Какие-нибудь звери отгрызли обезьянам хвосты, и сила, какая шла в хвост, вдарилась в другой конец, и обезьяны поумнели. А может блоха или иная животная мелочь нарочно развела себе человека - для хорошей пищи, мастодонты же умерли от мух. Ничтожная тля, жучок, муха могут положить и конец жизни человечества. Ничего не меняется. Все как в детстве, на углу Миллионной улицы: солнце, могилы, заборы, и степной ветер поет в плетнях и соломе. Горит вверху блестящее солнце, а навстречу ему растут деревянные колья. Сколько лет весь мир трудился над тобой, сколько света солнце пролило на тебя, и получился кол...Плясал мой дед с девками в одной хате. Приехал в глушину из губернии, надел воротничок, сорочку-золотые пуговки, и вышло у него белое горло поверх коричневого. Приехал прямо на свадьбу и заплясал с девками, закачал головою на белом горле. Не всех в хату пускают. Ребята глядят в окна. Женская часть трется щеками о белые стены, пыхтит, ногами наворачивает, юбки раздувает. Белогорлик ногами шевелит не спеша, чинно, по-благородному; не как все. А ребята за окнами ждут. Вышибить душу и прорвать пузо. Разлапался...Жить ласково здесь невозможно, каждый тебе враг и в то же время сват, человек родился здесь нечаянно. Во сне он говорит и любит, а днем немой и ненавидит. Тоже ведь мог не родиться. Укутали его девки шубенкой, замотали белое горло платком, выпустили через гумна. Метнулся через плетни и пропал в среднерусском пространстве. А ребята ждут...

      Проплывает девка.

      Д.

У окошка ручеек -          
Пойду помою рученек,    
У другого ручейка          
Пойду помою личика.     

      V. Мне всегда хочется посмотреть на что-то, что работает без моего участия. Незнакомая среда завораживает.
      A. Кажется, люди ничем не соединены. И раньше красивые девки любили мужиков за одни усы. Туловища живут отдельно и мучаются. Нет промежуточного вещества между туловищами. Недоумение висит в пространстве между ними.
      V. А чашка? Фарфоровая чашка? Атомы! Что это они вот так вместе слиплись?
      A. Трудно сказать.
      V. Ни разу не задумывалась.
      A. Материализм это идеалистическая теория, полагающая в основу мира идею материи. Но колесо и тормоз Вестингауза не используют какой бы то ни было общей, будто бы найденной идеи мира.
      V. Однако всегда есть люди, в сером, от них пахнет вереском, и они всю жизнь наблюдают за блохой. Или за кочергой. Уставятся на нее, потом правая рука берет кочергу, поднимает и...
      A. Медленно ее поворачивает.
      V. И аккуратно ставит на место. Левая рука лежит на коленке и играет величавый прерывающийся марш. Глубокий вдох, и воздух, пока еще никак не используемый, улетучивается. Примерно так я это представляю.
      A. И кошка...
      V. Ступает по коврику у камина.
      A. На нее никто не смотрит.
      V. И вот среди всей этой неразберихи, собрать все чисто вымытыми руками, воссоединить клочки, и объявить: абсолютное, истинное время само по себе...
      A. И по своей сущности.
      V. Протекает равномерно. Закинуть ногу на ногу, и: абсолютное пространство...
      A. По самой своей сущности...
      V. ...и безотносительно к чему-либо внешнему, всегда одинаково и неподвижно. Абсолютное движение есть перемещение тела...
      A. Из одного абсолютного места...
      V. В другое абсолютное место. Наговори такого хоть наполовину, пустила бы себе пулю в лоб. Чтобы успокоиться, пытаюсь сосредоточиться на Паскале. Не получается. Тонкости теологии мне не даются. Прихожу в ярость, прочитав что Бог - это добро, а дьявол - зло. Если бы я подала на Бога в суд, вызвала бы Паскаля как одного из главных свидетелей. Или Ньютона.
      A. Лучше кошку. Или собаку, им человеком тоже быть охота! Одно слово в библии в пользу животных избавило бы их от тысяч лет грубого обращения.
      V. Искать это слово бесполезно, его там нет. А существуют ли в веществе какие-либо законы?
      A. Вряд ли. Там только тенденции. Вся промышленность, все хозяйство, начиная со старинных времен, держались на непрерывной, незаметной изобретательности. Хотя, конечно, и наука занималась не только изобретениями правдоподобных утверждений, в ней все же были отдельные ученые, тот же Галилей, например: он предложил считать ускорения тел пропорциональными приложенным силам, и если это оказывается не так, отклонения списывать на силы трения. С тех пор все эксперименты систематизируются в рамках этой договоренности. Ньютон назвал эти договоренности законами. И конечно без всяких на то оснований. В законе тяготения обычно забывают упомянуть о характере чувств, под воздействием которых планеты якобы притягиваются друг к другу; (выплывает и проплывает девка) и поэтому женская часть заявляет свое страдание песнями на улицах...

      Д.

Чашки, ложки вымыла,   
Воду на квас вылила.     
 Кисни, кисни, кисни квас,
Супостатке вырви глаз.  

      A. А в Москве сейчас чай пьют. Девочки играют на роялях, из радиотруб несутся оперы и танцы, и матери купают своих детей. Естество свое берет!
      V. Земля обтянута тонкой кожей неба.
      A. И спит как мать с которой сползло одеяло. Но если в недрах космоса что-то вздрогнет - ледники двинутся на юг.
      V. И береза переместится на остров Цейлон.
      A. Магнитные полюса станут блуждать, и корабли потеряют направление.
      V. Замерзнет Средиземное море и совсем не выпадет снега. Мы не знаем, что за чем следует и что из чего проистекает. Даже сегодня, первого сентября 1927 года, мы не знаем, зачем поднимались вверх по лестнице и зачем снова спускаемся вниз. Мы плаваем в неизвестном море. Матросы шарят подзорными трубами, кричат с топ-мачты: есть там вообще земля или нет? Мы отвечаем "да"! - если мы пророки; на самом деле - "нет". Мы даже не знаем, та ли это блоха. И как отличить одну блоху от другой или один электрон от другого.
      A. Если они есть.
      V. И насколько справедливо предположение о равновероятности прыжка блохи назад ее же прыжку вперед. Может быть, это свидетельство ее равнодушия?
      A. Электроны те же микроорганизмы, и они выносят любые условия.
      V. Легкомысленности? Нерешительности? Может быть, у нее нет цели в жизни. С момента ее последнего возвращения сменилоь много поколений и о ней уже забыли, да и сама она, вот так прыгая туда-сюда, узнает ли себя в зеркале? Я все время читаю. Все подряд. Перечитываю. Всякую эгоистическую чепуху, и удивительно, что явно второ­сортные книги имеют столько достоинств. И получается, что у меня, в отличие от блохи, есть цель: я собираю материал для книги "жизнь неизвестных людей", которая должна рассказать обо всëм через - одну за другой - неизвестные жизни. Или хотя бы об Англии. И если не считать мою обычную робость в отношении пудры, румян, туфель и чулок, я - счастлива. Благодаря высшей власти литературы.
      A. Все русские села ютятся по речкам или балкам, где близко вода. Деревни прилегли в глубинах рельефа и даже дыма их не видно. И в расщелинах земли уютней. От этого страна кажется ненаселенной.
      V. Слава может держаться две тысячи лет. Но что такое две тысячи лет? Эти камни, которые пинаешь ногой, пережили Шекспира. И хотя шум в холле внизу, болтающийся ставень наверху и кашель овец мешают сосредоточиться, гладкая жесткость фарфоро­вой чашки с красными цветочками непостижима.
      A. Я чувствую тревогу этих деревень, но написать ее словами не сумел бы. И я не знаю таких писателей, которые бы сумели. Ни одной фамилии. Вон торчит одинокий человек; опершись на палку. Где-нибудь в лощине его хутор, там он живет в сумерках своей хаты, и на что-то надеется.
      V. В литературе все-таки реальность. Рассматриваемая с разных точек.
      A. Если б там было что серьезное, мы бы с вами давно это знали. Там, в деревнях, по дворам процветает множество трав; а трава дают приют, пищу и смысл жизни целым пучинам насекомых; так что земля населена людьми лишь частично. Гораздо гуще в ней живут маленькие взволнованные существа. Но с этим старые жители не считаются в своем уме. Они считаются с ливнями, морозами и вторым пришествием бога. А прочие и вовсе не понимают, как же им жить. Ежеминутно может наступить второе пришествие и переселение в другие места.
      V. А вон тот какой - просто умора!..Как странно, что мы вот тут одни, посреди мира, взаперти, в таком трудном пространстве. В Брайтоне обучают чувству пропорции. Берут небольшое количество высоконапряженного тока, немного резины для изоляции обмотки…намотки…обмотки…Не важно…что толку говорить о мелочах, которых здесь никто не поймет. Короче, ставят весь механизм как-нибудь поудобнее у изголовья кровати, скажем, на изящной лакированной тумбочке. Рабочие установят все как надо…А он идет по Лондону, чтобы сказать, что любит меня. Такое как-то стесняешься выговорить. Наступает время, когда уже и не скажешь. Листья на деревьях будто монеты. И из мусорной кучи холодно, прямо, надменно встает цветок. Семечко могло лежать там со времен Карла I. Какие цветы росли во времена Карла I? На высоком стебле, с пурпурными султанчиками.
      A. Не могу вообразить счастливого человечества. Не могу вообразить Рафаэля, Гомера. Поэмы Гомера были записаны через шестьсот лет после его смерти. Так и напечатано.
      V. Тогда все было иное. И климат, и даже овощи. День отграничивался от ночи, как вода от суши. Закаты были гуще, рассветы аврористее и белей. О наших сумерках, меж­временье, медленно скудеющем свете не было и помину. Слепой поэт часами пел у костра свои поэмы и пастухи выучили их наизусть. Когда мне было восемнадцать, был точно такой воздух, чистый, знобящий, будто окунаешься. Я стою у раскрытой двери, вокруг петляют грачи. Какие-то птицы неслись в складках ветра, кувыркались, рассека­ли их, мелькали, будто все они одна мелко нарезанная птица. И Бертран сказал: люди ему нравятся больше капусты. Там была грядка с цветной капустой. А какие бабочки кружились над вишневым пирогом! Вчера свеча сгорела и я не кончила мемуары барона Марбо, об их отступлении из Москвы.
      A. Мой прадед, Серега Шов, гнал того барона от Москвы. Великий был мастер. Сподвижник Барклая-де-Толли. Изобретатель пеших скороходов, - французы удивля­лись! Пока Барклай отступал, шил сапоги впрок. Чтобы было в чем наступать в свое время. В его сапогах Петр Яковлевич Чаадаев прошагал от Бородино до Парижа. В детстве я хотел стать бабочкой.
      V. Что же касается Гомера и пастухов, то почти все археологи - полковники в отставке. Они идут с партиями старых рабочих на вершину холма и там роются в камнях и комьях земли, и вступают в переписку с местными священниками. Являются ли холмы в Южном Даунсе могильниками или стоянками древних людей. Ездят по всей стране, из одного городка в другой, проводят сравнительное изучение наконечников стрел. Что приятно для них и весьма кстати для их почтенных жен: они варят в это время сливовый джем и наводят порядок в кабинете. Жены хотят, чтобы животрепе­щущий вопрос о происхождении холмов обсуждался как можно дольше. Мне нравится думать, что это могильники. Моему английскому сердцу мило все, что настраивает на меланхолический лад. Идя по дорожке, мы думаем о костях, лежащих под дерном. Полковник же собирает доказательства в пользу обеих гипотез. В конце концов он склоняется к мысли, что эти холмы скорей всего стоянки древних людей. Его против­ники оспаривают его вывод. Он сочиняет памфлет и собирается огласить его на тради­ционном заседании местного общества; но его сваливает удар. Последние его мысли - не о жене, не о детях, - о пастухах и найденном наконечнике. Наконечник хранится теперь в местном музее рядом с горсткой елизаветинских гвоздей и бокалом, из которого пил адмирал Нельсон.
      A. Пастухи умерли и их забыли. Одни уголья остались. Костер давно потух. И на дворе, прозябая, скулит от голода какая-то мелкая собака.
      V. И неизвестно, что сей наконечник доказывает.
      A. Она видит свет в окнах и надеется на сытость.
      V. Достаточно посмотреть на пыль, осевшую на каминной полке, чтобы согласиться, что Троя погребена под тремя плас­тами пыли или пепла. И только глиняные черепки оказались неподвластны тлену, чему можно вполне поверить.
      A. Ученые, наблюдавшие блох, установили: информация о прошлом невосстанови­ма. Даже вопрос о том, мир познаваем или непознаваем - неразрешим, и ничему, кроме как препровождению времени, не нужен. Пока мы тут летим, несясь со скоростью 30 километров в секунду вокруг воображаемой оси, - как думают некоторые. "Истинная" история, "истинная" хронология - невосстановимы, начало всеми забыто и конец неиз­вестен. Осталось лишь направление. Прошлое более непредсказуемо, чем будущее.
      V. Но ведь направление - осталось! Люблю бродить по Лондону. Нет, правда. Даже больше, чем по полям; танцы, верховая езда - я когда-то любила все это. Танцевали всю ночь до утра. Уж фургоны тащились на рынок. По всему острову громовень, стуковень идет, разве тут уснешь?
      A. Мой прадед умер в 1831 году в Марселе, от холеры. У него была мастерская морской обуви "Серж Шовье". Аграфена Шовье вышла замуж вторично, за голландца, штурмана дальнего плавания, и пропала без вести. Ее с мужем съели на одном океанском острове после кораблекрушения...Жалко, что не все люди знакомы между собой...А сын ее от голландца писал сочинения. Умер в славе, в Америке. Талдомский сапожник везде дело найдет и не изгадит, а доведет до почитания. Человек, благодаря своей личности, отчасти дурак. Хотя и приучает блох возить кареты. Отчего-то он считает себя выше цветов и тварей. А тем человек и не нужен. Он не лучше таракана. Я же вижу его! А они не хуже его. Рожь и капуста живут серьезно, по своей необходимости. Им дела нет, что люди употребляют их тело, чтобы жить. А плото­ядные уничтожают себе подобных, здесь нет ничего нового. Платоныч, говорил мне столяр со шпалопропиточного, зря ты таракана полюбил, пусти ты его на солнце! А как же я без него? И мне хуже без него. Человек самое несчастное в мире вещество. Самые умные - это пастухи. Они целый день сидят и думают в поле. Пастухи у коров учатся. А коровы молчат. И у нас уголья от костров еще попадаются под песком. А кто жил тогда, кто костры жег - их забыли. Где сейчас этот Вестингауз?
      V. Сама погода - холод и жара, зимой и летом - тогда были совсем иного градуса. Дождь хлестал ливмя. Или совсем не шел. Солнце - сияло. Или стояла тьма. Какая толстуха в пролетке! Как это захватывает: скользящие такси...Все это...Июнь выпятил каждый листик на деревьях. Настоящие вещи (осматривает сцену), настоящие вещи так возбуждают. Ни одна вещь не шевелится, все настоящие. Смотрю на такси и кажется, я далеко-далеко в море, одна. Знаменитые пролегомены к Гомеру исходят из того, что его тексты передавались именно у костра; устно; от рапсода к рапсоду. Рапсод - бого­вдохновленный транслятор чужого голоса, не понимающий произносимого текста. Когда старый профессор из Кембриджа объясняет вам это трудное место - вопреки Сократу, тот утверждал, что невозможно заучить стихи, не постигая замысла - вся кожа на лице профессора опадает складками. Как будто вынули подпорки. Если собрать содержимое голов с целой скамейки вагона метро, голова профессора все это вместит. Нельзя сказать, что он прост, или чист, или чем-то особенно замечателен, этот свет знания. Напоминает провинцию. Куда едешь полюбоваться видом, или отведать какой-нибудь особенный пирог, такие пироги пекут только у нас! И возвращаешься в Лондон, потому что развлечение окончено.
      A. Прелесть греческих статуй обманчива. Вся красота, все совершенство этих фигур происходят...
      V. От простоты, которую они выражают. Наткнувшись на простого односложного автора, вы можете без малейших сомнений заключить, что бедняга лжет.
      A. И Чаадаев так считал. Он жил здесь, в деревенском доме в нескольких милях от Брайтона, на расстоянии двух ружейных выстрелов от морского берега. Отсюда можно было увидеть Ла-Манш, остров Уайт. Здесь ему пришла мысль, что если в истории действительно скрыто важное поучение, когда-нибудь люди придут к чему-то опреде­ленному.
      V. Не могу вообразить неизбежности возвращения. На дороге, или в пустой равнине две блохи обязательно встретятся много раз, вот как мы...Встречи отмечены знаками мистического события. Но это всего лишь закономерность случайного блуждания. Мне больше нравятся розы чем пастухи. Они мне безразличны. Розы мне радуют сердце, ведь и для пастухов так лучше? Единственные цветы, которые не противно видеть срезанными с куста. Их нравы были не то что наши нравы. Поэты пели о том, как вянут розы, опадают лепестки. Миг краток, пели они. Миг минует и долгой ночью все уснут. Ухищрения теплиц и оранжерей были не по их части. Во всем был напор. Цветок цветет, вянет. Солнце встает, заходит. Влюбленный любит, потом бросает. То, что поэты рекомендовали в стихах, исполнялось на деле. Девушки были - розы, красота их быстротечна, их следовало рвать до наступления темноты ибо день краток. Теперь все жидко-бесформенно. Как если бы вдруг фарфоровая чашка - расплавилась. Или потекли стальные ножи. Ветер в Греции отовсюду выскребывает песок и пыль. Барабанит крупинками по кипарисам; те скрипят, щетинятся. Резкие линии. Сухая земля. Яркие цветы, загорелые плечи женщин. Стоя в воде, они бьют мокрым бельем о камни. Вода оплетает им щиколотки...На днях он вернется из Индии, в июне, июле...забыла...У него такие скучные письма. Бертран прелестный человек, умница, лучше его никого нет, я стольким ему обязана, книжки давал читать. Но в каких женщин он вечно влюбляется? Пошлые, вульгарные, заурядные. Через столько лет придет повидаться, и о чем будет говорить? Что он влюблен!
      A. Человек - цветущее растение.
      V. Я все еще не успокоилась; и доказываю себе, и убеждаюсь, что была права - права! - что не вышла за него. В нем не хватает какой-то функции. В браке должна быть поблажка, свобода, - и у людей, изо дня в день живущих под одной крышей; ведь все и без слов понятно. Вот мы чувствуем, например, что стареем. Да, стареем...Есть же достоинство в людях, отдельность. Даже между мужем и женой - пропасть. С этим нужно считаться. С этим и сама не расстанешься. А с Бертраном надо было делиться, он во все влезал, это невыносимо.
      A. Каждому чего-то хочется. Только неизвестно чего. Тайна человеческой жизни неясна, но прожить, вытерпеть, удержаться на этой игрушечной звезде - важное дело.
      V. Прожить хотя бы день - очень опасное дело. Вон то пожилое лицо, минуту назад оно было удивленное, светское, сейчас - печальное, замкнутое; словно подернулось тенью. Бессмысленно пытаться понять людей. Надо схватывать намеки: не совсем то, что говорится, но и, конечно, не вполне то, что делается. Кресла, амфитеатр, хоры, отдельные боксы, удивительная простота; и зачем вдаваться в детали; хоть какая-то упорядоченность. Куда ни сядешь, все равно умираешь в изгнании. Столько вещей ушло безвозвратно. Остались какие-то фразы; про капусту. Интересно, что он подумает, когда вернется? Что я постарела?
      A. В голове все время плавают обломки виденного, но в целое не слепляются: покинутая хата, подсолнух в дымоходе, гвозди на заборе. Городские дома, они в точности похожи на закрытые гробы. Дым придорожных кузниц, деревянные ящики из-под дегтя, двор, где я родился, фамилии и лица нищих, железные пуговицы, птицы на небе. Они летают как мухи под потолком. Плетни в Тамбовской губернии, начала натуральной философии - черные буквы на белых листах. Глаза мертвых рыб, они глядят без выражения. А народ - спит, экономит свои силы во сне.
      V. Рыбы никогда не говорят про то, что такое жизнь.
      A. Телок ведь и тот думает, а рыба нет. Она уже все знает. У нас же все распо­лагается в уме стихийно и никакого полезного понятия не составляет. Растекается в отвлеченных мыслях. Случайные события, не дающие никакого чувства истины. И кресты. Кресты на могилах без имени. Они напоминают нам, что мертвые прожили зря и хотят воскреснуть.
      V. Тот, кто поднаторел в искусстве жизни, ухитряется как-то синхронизировать шестьдесят, иногда даже семьдесят, различных времен; и все это вместе тикает в зау­рядном человеческом организме, и когда отбивает одиннадцать, у них - одиннадцать; и можно заключить, что они прожили ровно 68 или 72 года; в точном соответствии с показаниями надгробного камня. Относительно же некоторых других - кое про кого мы знаем, что они умерли - хотя они и ходят среди нас. Кое-кому за сто, а выглядят на 36.
      A. Время физически неровное. Секунда α не равна секунде β.
      V. И мы уже не так твердо уверены, в чем именно состоят права человека и долг его перед Господом; какие ужасы уготованы грешникам после смерти и зачем нужны надгробные камни. Истинная долгота человеческой жизни - вопрос всегда исключи­тельно спорный, что бы там ни утверждали энциклопедические словари. Чтобы узнать меня, или кого-то еще, надо узнать кой-какие места, свести знакомство кое с какими людьми. Которые меня дополняют. Увидеть меня во вторник 16 июня 1712 года, я только что вернулась с бала в Арлингтон-хаус, стягиваю с себя чулки. Наша планета создана несколько минут назад и населена жителями, которые вспоминают иллюзорное прошлое. Железный засов шевелится. Не там. Красная площадь. Пыточная башня Кремля.
      A. Видно, кто-то изнутри просунул в щель железной оковки проволочный крючок.
      V. Пытается отодвинуть засов...Поклонников у меня тьма. А вот жизнь, которая, согласитесь, имеет для нас некоторое значение, как-то не дается. Хоть бы и вовсе никого больше не видеть. Пипин, мой спаниель, поднимает переднюю лапку; в знак сочувствия лижет меня язычком. Я его глажу, целую, между нами полнейшее согласие. Но немота животных несколько обедняет общение. Они виляют хвостом, припадают к земле передней частью, задирают заднюю, у них бездна церемоний, тонкой выдумки. Они кружатся, прыгают, завывают, лают, пускают слюни; но все это не то. Говорить они не умеют. В этом мой разлад с важными господами в Арлингтон-хаус. Они тоже виляют хвостом, кланяются, кружатся, прыгают, завывают, пускают слюни; но говорить они не умеют...Там наверно казнят страшных, сосредоточенных людей, которые не любят бессмысленную жизнь на свете.
      A. Смотришь животным в глаза и, кажется, они думают: когда же это кончится.
      V. Род, к которому принадлежит Пипин - один из древнейших.
      A. Когда вы оставите нас в покое.
      V. Неудивительно, что и происхождение имени теряется в глубине веков. Даже миллионов лет!
      A. Они нам сигналят! Вот например, таракан! Каждое утро он подползает к окошку, глядит в теплое поле, видит горячую почву, на ней сытные горы пищи.
      V. Когда страна, которую сейчас называют Испанией, еще всходила на дрожжах творенья.
      A. Его усики дрожат от волнения и одиночества. Вокруг гор жируют мелкие существа, и каждое из них - их много - не чувствуют себя одиноким. Таракан же - он существует без всякой надежды!
      V. Потом появилась растительность.
      A. Один, без имущества. Все что можно делать в таком состоянии, весь инструмент только в собственном живом туловище, - ни бумаги, ни пера!
      V. А где есть растительность, по законам природы, о них мы уже говорили... Ньютона (смотрит в сторону башни) кажется, больше интересовали пытки, чем законы, он оставил нам их описание, в подробностях, своей рукой, тоже был изобрета­тель...Ох, эти мертвые! Они были такими, какими мы пожелаем их видеть. Они в нашей власти...Там, где есть растительность, по законам природы должны быть и кролики.
      A. Он хотел бы жить на берегах гладких озер. Где жизнь так счастлива, что - бесшумна. Так, чтобы дружба отменила все слова.
      V. А где есть кролики, по воле Провидения должны появиться собаки. Тут все ясно и обсуждению не подлежит.
      A. Ему нравится многое; даже ненужное.
      V. Но стоит нам задаться вопросом, почему собаки, ловившие кроликов, были названы спаниелями,- возникают сомнения.
      A. Но тут подул ветер. Он гнал облака над всеми странами и народами.
      V. Одни ученые утверждают, что когда карфагеняне высадились в Испании, солдаты хором вскричали: спан, спан! - кролики сигали из-под каждого куста, страна кишела кроликами!
      A. Ветер соединял и смешивал дыхание всех живущих, чтобы каждый живой чувствовал другого; все равно - далекий он или близкий, знакомый или непонятный.
      V. "Спан" на карфагенском языке означает "кролик" и страну назвали Испанией, то есть страной кроликов.
      A. Ветер гнал траву и хотел завалить дома, ветер дул день и ночь; мы так же, как он, мы работаем хоть один день, а ветер и ночь - ему еще хуже.
      V. Собак, которые не замедлили выскочить из кустов в погоне за кроликами, в тот же миг окрестили спаниелями, то есть кроличьими собаками, тут многие и успокоились.
      A. Ветер нагнал целый сугроб перекати-поля, бурьян захватил всю землю; не от жадности - от необходимости своей жизни.
      V. Но в интересах истины мы вынуждены добавить, что существует и другое направление в науке - прежде всего надо рассуждать научно, только научно! - другие ученые отстаивают совершенно иной взгляд.
      A. Приходилось очищать дом от травяных куч. Чтобы в окна шел свет и можно было считать проходящие дни. Видеть, как вращающаяся земля несет здешнее место навстречу солнцу.
      V. Она не вращается.
      A. А солнце показывается в ответ и из середины неба сочится питание всем людям.
      V. Слово "Испания", утверждают другие ученые, ничего общего не имеет с карфа­генским словом "спан". Испания происходит от бакского слова espana, которое значит "граница", "край"...
      A. Потом ветер стих.
      V. ...а если это так, то кроликов, кусты, собак, все это надо выкинуть, и просто признаться, что спаниели названы спаниелями просто потому, что Испания названа Espana.
      A. Воздух стал легче, чем летом, он походил на мертвый дух.
      V. Некоторые ученые полагают...
      A. Таракан томился и глядел.
      V. ...что к нам в Британию спаниель ввезен испанским семейством Эбхоров.
      A. И моему знакомому столяру тоже вдруг захотелось чего-то!
      V. Или Айворов.
      A. И он решил подарить Марфе Ефимовне прюнелевые башмаки.
      V. И уж вне всяких сомнений достиг высокого положения.
      A. Столяр уважал эту женщину.
      V. Королевский спаниель ценится в целый фунт, пишет Хауэлл Дха в своем своде законов.
      A. Она его тоже терпела. (Выплывает девка.) Но купить подарок ему было не на что.
      Д.

Говорите, что хотите,    
А по-вашему не быть,   
Видно, уж судьба такая 
Мене этого любить.       

      V. А если мы вспомним, сколько всяких вещей можно было купить за фунт в 948 году, сколько жен, рабов, коней, волов, индюшек и гусей - то мы убедимся, что спаниель ценился чрезвычайно высоко.
      A. Он снял ставни с будки, - там была галантерея: тесьма, фитили для ламп, туфли для ношения летом и для покойников, и прочее имущество; товары. Под первой ставней оказалась вторая.
      V. Хорошо бы найти удобное место и выпить чаю. Это мое проклятие: видеть, как мужчина, или какая-то женщина тонут во тьме, а самой стоять тут в вечернем платье...Есть такая игра "муха-мушка", и можно проиграть большие деньги, не растрачивая умственных способностей.
      A. Она была закрыта на бауты и два тяжелых замка; чтобы не мучиться, я уперся ногами в грунт и свалил будку; и мы вошли в товар ногами; стали в нем копаться, выбирали подобрее и побогаче; бедному человеку худое дарить совестно.
      Д.

Девки стоят три копейки,
А ребята стоят рубль;     
Как задумают жениться -
Трехкопеечных берут.     

      V. Вы ставите пятьсот фунтов против моих шести пенсов, что вот эта муха сядет вон на тот кусок сахара, а не на этот. Мухи битый час кружат под потолком, покуда какая-нибудь изящная навозница не сделает свой выбор и определит исход пари. При помощи трех кусочков сахара и некоторого числа мух иногда удается избежать трудностей беседы и необходимости выйти замуж.
      A. Но тут поналезли разные бездомные ночлежники, старые женщины, - они торговали сальниками и требухой из чугунных горшков. Эти люди враз опростали всю торговлю. Столяр еле успел сохранить для себя четыре пары туфель, а у меня оказалась картонка с жестяными запонками. Но я и ее не удержал. Набежал ночной полицейский, начал свистеть, вырывать товар у столяра. Схватил я его поперек тела и бросил в Обводной канал.
      Д.

 Я помру - меня положьте
    В черный гробик на бочок,
А на гробе напишите:   
"Отравил миленочек!"    

      V. Относительно же третьей теории, согласно которой испанцы называют своих собак кривыми и скрюченными, слово espana допускает такое толкование; подобно тому как своих возлюбленных называют обезьянами и образинами, намекая как раз на всем известные их совершенства, - столь поверхностное построение не заслуживает сколько-нибудь серьезного разбора. За все годы, что я вращаюсь в свете, я не услышала ничего такого, чего не мог бы сказать Пипин: мне холодно, мне весело, мне хочется пить, я поймал мышонка.
      A. А все базарные люди разбежались. Но поживились они мало.
      V. Я зарыл косточку. Пожалуйста, поцелуй меня в нос. Этого маловато. Разве это называется жизнь?

Etho passo tanno hai,
Fai donk to tu do,     
   Mai to, kai to, lai to see
Toh dom to tuh do.   

      A. Запас товара в лавке оказался небольшой, и ассортимент невелик. Я вернулся на прежнее место, но столяр уже исчез; он меня покинул, чтобы сберечь туфли для Марфы Ефимовны. А я оторвал с ларька железную табличку "цены без запроса - grand prix", крикнул возглас и начал валять деревянные будки на землю. Приподымал и швырял их. Они кололись на части, а товары вываливались наружу.


Я ведь московского рожденья,
Китайгородского села,           
А я приехал к вам, девчонки, 
Добыть монету без труда...    

Разбил семь будок и дошел до москательного ряда. Там меня схватили сторожа и полицейские, и я начал их увечить. Ослабел в одиночестве и меня повязали. Не вышла из меня бабочка.
      V.
Fanno to par, etto to mar,
Timin tudo, tido,              
 Foll to gar in, mitno to par,
Eido, teido, meido.          

      A. Тюрьма была старой постройки. Небольшая по размеру и населению. С дере­вянными полами и дровяным, печным отоплением. Теплая и удобная на зиму. Сколько там не сидело народа, иные по много лет, никто не выходил из нее с ревматизмом. Потому что деревянный пол тепел и покоен для ног.
      V.

Chree to gay ei,
Geeray didax... 

А женщин-то зачем опять пустили?..Десятки парфюмерных фирм со всего мира.
      A. Одних только платьев сотни шкафов.
      V. Хотя их головы и тела, может быть, и устремлены к высокому, - ясно, что все они разные. Некоторые предпочитают голубой цвет, другие - коричневый; одни - перья, другие - анютины глазки и незабудки. Глаза у них похожи на озера, на дне туманом ходят небеса.
      A. Странно, если я буду любить одну женщину в мире, когда их существует целый миллиард. И среди них наверняка есть более высшая прелесть. Женщины как воздух. Они окружают нас. Они делают то, что делают. Они невинны. И нечего ими заниматься.
      V. Никому же не придет в голову привести в театр собаку...Какая прелесть - собака на гравиевой дорожке! И к цветам она относится с уважением. Но представить себе, как она вот здесь...Кровь стынет в жилах от ужаса! Собака совершенно разрушает высокое. Так и женщины. Хоть порознь все они набожны и воспитанны, а некоторые еще и имеют таких поручителей, как их мужья. Бог его знает, почему это так.
      A. Не говоря о прочем, они ведь...
      V. Все страшные как смертный грех. Жены часто мешают мужьям. Не дают принять важный пост за границей. В разгар парламентской сессии их приходится таскать на воды, чтобы оправились от инфлуэнцы. Но кто станет отрицать, что легкостью в мыслях, в сочетании с расточительностью, женским инстинктом - не без суеверий, конечно - непредсказуемостью, взбалмошностью - иногда проявляя при этом удиви­тельное бесстрашие - только им присущим юмором, сентиментальностью, кто станет отрицать, что каждая женщина лучше любого мужчины? Приходи ко мне, дружок, покажу тебе свисток!

•


     МАЛИНА. Про нас столько всякой неправды да напраслины говорят, а я тебе скажу, как у нас есть. К примеру, река наша в узком месте тридцать пять верст, а в широком - шире моря, и ездят по ней на льдинах вечных. У нас и ледяники есть. Таки люди, которы ледяным промыслом живут. Льдины с моря гонят да дают в прокат, кому желательно. Летом к нам много народу приезжат. Придут к ледянику да торговаться учнут, чтобы дал льдину получше, а взял бы по две копейки. Ну, ледяник ничего, для виду согласен, и подсунет дохлу льдину - стару, иглисту, чуть живу. Приезжи от берега отъедут верст с десяток; тоже как путевы, песню заведут, а наши робята уж караулят - крепкой льдиной толконут, стара-то и сыпаться начнет. Приезжи визжат: "Ой, тонем, ой, спасите!" Ну, робята подъедут на крепких льдинах, обступят: "По целковому с рыла. А то вон и медведь плывет. Да и моржей напустим!" А мишки белы с моржами вроде как на жалованьи али на поденщине, свое дело знают, уж и плывут. Приезжи с перепугу платят по целковому; впредь не торгуйся. У нас в стары годы морозы жили градусов на двести, на триста. На моей памяти доходило до пятисот. Старухи сказывают - до семисот бывало. Да мы не очень верим: что не при нас было, - того может и вовсе не было. Если в зимнее время поднимается метель, мы уже наперед знаем, что завтра придется лазать через трубу - снег завалит дома неминуемо, и у каждого наготове стоит в комнате лопата. А летом солнце не закатывается. Ему на одном месте стоять скучно, ну, оно и крутит по небу, в сутки раз пятьдесят обернется. А коли погода хорошая да поветерь, то и семьдесят. А коли дождь да мокреть - так солнце стоит, отдыхат...А на том берегу всяка благодать, всяческо благорастворение.
      ПЯТЫЙ МУЖИК (по всему, хозяин трактира). Морошка крупна, ягоды по три фунта и боле; всяка друга ягода...
      М. Семга да треска сами ловятся, сами потрошатся, сами солятся. Сами в бочки ложатся. Рыбаки только бочки порозны к берегу подкатывают да днища заколачивают. Белы медведи молоком торгуют - приучены. Белы медвежата семечками, папиросами промышляют.
      5-ЫЙ. Птички всяки чирикают: полярны совы, чайки, гаги, гагарки, гуси, лебеди, пингвины, северны орлы...
      М. Пингвины у нас хотя и не водятся, но приезжают на заработки. С шарманкой ходят, да с бубном. А ины облизъяной одеваются, всяки штуки представляют. Им и не пристало облизъяной одеваться, ноги коротки. Ну, да мы не привередливы. Нам хоть и не всамделишна облизъяна, лишь бы смешно было.
      БОНАПАРТ. Двина имеет ширину не более тысячи туазов.
      ТРЕТЬЯ БАБА.

Незнакомая деревня,           
Незнакомые поля,                
 Незнакомый чей-то дролечка
Ах, смотрит на меня.            

      5-ЫЙ. Так это, ваше наполеонство, друга Двина. Вам не про ту Двину сказывали.
      Б. Северная Двина имеет ширину не более тысячи туазов, или двух верст.
      ШЕСТАЯ БАБА.

Дайте лодочку дубовую,   
Дубовое весло:                 
 Ягодиночку на льдиночке -
Далеко унесло.                 

      М. Вот и моя старуха тоже сердится. К примеру хошь: стоит вот дом; в котором живу. По-еëнному, по жониному, дом на четвереньках стоит - на четырех углах. А по-моему это выдумка. Мой дом ковды как выстанет; и все по разному. И так и сяк повернется. Коли в дом глазами вперишься, он и будет стоять как истукан; не шевель­нется. Глядеть нужно вполглаза; как бы ненароком...Моя-то выдумка верне жониной правды.
      Чокаются, пьют, закусывают.
      Б. В девяносто четвертом я принял командование над артиллерией. Армией командовал генерал Дюмербион. Ему было шестьдесят; прямой, храбрый, достаточно образованный. Но любил выпить. Почти не вставал с постели. Целые месяцы проводил не двигаясь. В этом все дело! Понимаешь, Сеня, в этом и есть все дело. Военное искусство, Сеня, просто и выполнимо. В нем все основано на здравом смысле. Оно не допускает ничего неопределенного. Донесения, будь они даже достоверными в момент, когда по ним составляется план, теряют эту достоверность на завтра и послезавтра, когда эти планы нужно выполнять. Двигаться! Не останавливаться на раз принятом плане; постоянно маневрировать в соответствии с обстановкой; двигаться и двигаться! А генерал Дюмербион командовал армией лежа в постели. Какой молодец! Почему не солдат?
      ШЕСТОЙ МУЖИК. Не берут, Ваше Наполеонское величество!
      Б. Болен чем?
      6-ОЙ. Помалу ись не могу.
      Б. Интересно.
      6-ОЙ. Повели меня на кухню, почали кормить. Что ты, говорит дохтур, лопнутие живота произойти могит! Не сумлевайтесь, говорю, лишь бы в брюхо попало, а там оно само знат, что куда направить. Начальство совет держало и написало постановление: по неграмотности и невежеству родителей с детства приучен много ись; и для армии будет обременителен; Ваше Бонапартство, христом богом молю!
      Б. Хорошо, хорошо. Я напишу царю. Ваш несчастный государь не делает шага без ошибки.
      6-ОЙ. Ваше Наполеонское величество, вечно буду бога молить!
      Б. Военное искусство само по себе очень просто. Даже элементарно. Сложность в другом. Одно дело - призывать нацию, ну, скажем, Италию, да - Италию, к свободе и независимости, формировать ее общественное сознание, и другое - отбирать у нее в то же самое время насущные жизненные средства. Для согласования этого противоречия нужен талант. Талант. Наш великий геометр Монж, первоклассный физик и очень горячий, искренний, правдивый, я тебя, Сеня, с ним познакомлю, вывел демократию и равенство - и равенство! - из геометрических соображений. Он член художественной комиссии, отбиравшей картины для Парижского музея. Во время итальянской компа­нии император приказал реквизировать предметы искусства - пример, встречаемый в истории впервые. Парма дала двадцать картин, среди них - знаменитый Святой Иероним. Герцог предлагал два миллиона и уполномоченные армии почти склонили Монжа к такой замене. Но император сказал, что от двух миллионов не останется вскоре ничего, тогда как подобный шедевр украсит Париж. Только одна эта компания пополнила Парижский музей трехстами произведениями древней и новой Италии, на создание которых ушло несколько столетий.
      М. Вот только скажи мне, Наполеонтий, а не подависси?
      ЧЕТВЕРТАЯ БАБА.

Цветок, сыграй, а я спою  
Веселые припевочки;        
Цветок, спроси, а я скажу,
Какая скука девочке.         

      Б. Чтобы ни говорили его враги, Сеня, Монж - добродетельный человек. Он любит Францию и народ как свою семью. В девяносто втором он предложил выдать своих дочерей замуж за первых добровольцев, которые лишатся руки или ноги при обороне родной земли. Я не наложу на вас никакой контрибуции. Только налоги, которые вы обычно платите царю. Французы - друзья религии, порядка и бедных людей. Вы хотите мира? Французы борются за него!
      М. Давай лучше, кто кого перечихнет. Я буду чихать первый...Видишь ножик? Которым лучину щиплют. Я его из мамаевой шашки перековал.
      Б. Капитан Ла-Валетт! Чего они хотят? Русские, они - республиканцы, роялисты? Хотят ли они конституции? Готовы ли они внять мольбе Европы, прислушаться к голосу его народов? Наконец, любят ли они Наполеона?
      ЛА-ВАЛЕТТ. Они сами об этом ничего не знают, мой генерал! Здесь ничему не следует удивляться.
      5-ЫЙ. Как же нам знать, когда ежеминутно может наступить второе пришествие и люди переселятся в другие места. Поэтому после бури, жары или мороза мы отдыхаем и пьем чай.
      6-ОЙ. Слава тебе, Господи, кончилось! Мы ждали Исуса Христа, а он мимо прошел: на все его святая воля! Хоть бы и всегда мимо проходил. Господи, что ж я говорю? Будь я трижды проклят! Чтоб на меня чугун с горячими щами опрокинулся!
      ЛА-ВАЛЕТТ. Мне кажется, мой генерал, они не являются объектом военных суждений.
      М. Мамай, известно дело, басурманин был. И жон у него цельно стадо было. Все жоны как бы двоюродны, а настояща одна Мамаиха, пела больно хорошо. Бывало, лежим это на полатях, семечки щелкам, песню затянем. Запели жалобну, протяжну, смотрю, а собака Кудя, сидит это собака Кудя и горько плачет; от жалостной песни, лапами слезы утират. Птицы мимо летели - остановились, сердечны. Мамайка сказывал мне: и молодец ты, Малина, песни тянуть...Был у меня бубен из мамаевой кожи, совсем особенный...Надо тебе про Мамая сказать, какой он был: толстой-претолстой, живот на подпорках, ногами брыкнет - подпорки на колесиках покатят; будто лисапед особого манеру. Прискучило мне Мамая терпеть, я ему и говорю: давай, кто кого перечихнет, я буду чихать первый.
     Рев медведя.
     МИША (страшным голосом). Кто рвет малину в моем лесу?
      ЛА-ВАЛЕТТ. Я, Мишенька, малины не трогал; кого хошь спроси - все одно скажут.
      Б. Езда на телегах плохо гармонирует с живостью французов.
      МИША. (поуркивает) Верно ли говорит француз, что малины не трогал?
     ВТОРОЙ МУЖИК руками махнул и все запели:
     ХОР (энергично).       Это верно, это верно,
                                          Эээто вееерно!

•

      A. Тянется, не рвется тоненькая нитка. Капля бьет по капле, а полны века. Надо другую нацию родить. Какой не было на свете. Старая нация не нужна. С ней какие бы книги ни написали, мир пойдет так же. Лишь в Млечном пути я уверен. Не во всем. В отростке из него. Сворачивает в сторону и кончается во тьме. И уходит дальше тьмы. Значит, есть надежда. У меня божественное происхождение: мать с отцом мне так угодили. Греческие города, порты, лабиринты, гору Олимп - целый свет, как игрушку, состроили циклопы. Аристократы выдавили им по одному зрачку, а ученые по ошибке перевели умерших рабочих в разряд богов. Бог Зевс был последний циклоп, работав­ший по насыпке олимпийского холма. Он жил в хижине наверху и уцелел в памяти античного племени. Мои предки - сплошные сапожники - четыреста лет наращивали стаж и квалификацию. Млечный походит на толстый прут. Или обруч. Окружающий звезды и землю; чтобы никто никуда не ушел. Оборвавшаяся, слепая ветвь - дорога бежавшего. Это значит: нужно уйти и не вернуться. Хочу изменить исторический курс своего рода-племени. Уйду будочником на Уральскую железную дорогу. В нашем роду скопилось столько мозговой энергии, - она неминуемо должна взорваться в последнем потомке!
      V. Дядя Уильям говорил: сапожники истязают, увечат человеческую стопу; считают это своим долгом. Во всей Англии он нашел только одного человека по имени Пенроуз: тот тачал ботинки, в которых можно было ходить.
      A. Я изобрел сапожную машину для всякого кожаного ходового устройства. Теперь уж не будет сапожников. Ухожу с обужи на другое занятие. Двадцать лет мучился голо­вой, а теперь покоен, хочу повернуть ход истории. Для математического расчета судьбы и проекта будущего времени я уже собрал все главные элементы. Кроме одного: чем двигается человек. Жизнь, ее цели должны быть среди дворов и людей, потому что дальше ничего нет. Смысл не может быть далеким и непонятным, он должен быть тут же.
      V. А как же Млечный?..Да, это глупость - делать из каких-то сложных соображений. Истинная цель человечества в том и состоит, чтобы покупать землю, застраивать ее роскошными домами, свозя туда золотую и серебряную утварь.
      A. Если глядеть лишь по низу, в сухую мелочь почвы, в травы, живущие в гуще и бедности, в жизни нет надежды. Но всегда есть тихое место, где ничто ничему не пре­пятствует начаться.
      V. Возьми меня с собой. Мне всегда хотелось увидеть дальние страны. В России - там реки светятся до дна, там лежат поля, и темные стоят леса; скачи себе в карете, и за целый день ни души не встретишь. Там Лев Толстой, невозможного вида старикан, сидит на пеньке средь ясной поляны и пишет. Нет ничего пошлей, пишет, чем утвер­ждать, что имеется лишь один Бог и лишь одна религия, а именно исповедуемая гово­рящим. Там пишут, как пляшут - не под музыку, под стук собственных сердец. Спря­чемся в глуши малых полынных лесов и пропадем среди всех. Женщинам вообще не понять, что такое любовь. Им не понять, что значит она для мужчины.
      A. Старики загадочные люди, у них умерли матери, а они живут и не плачут.
      V. До чего хороши молодые! Самое удивительное при влюбленности - совершенное безразличие к окружающим. Немыслимые богатства языка, власть, которой он нас дарит - передавать тончайшие оттенки чувства - им ни к чему. Им бродить, обниматься, кормить сахаром пони. Чмокать любимые морды чау-чау. Горя, трепеща, плюхаться в воду. Прятаться под лиственный ливень. Нечесаные волосы студентки, нечищенные башмаки юнца - все это напоминает нам о мире - завидном - мятежных, буйных, уве­ренных в собственной гениальности.
      A. Им кажется, что в мире стоит непрерывное лето. Зима и дожди не сохраняются в их памяти.
      V. В зале всегда есть двое, трое, - а то и пятеро! - молодых людей, которые убеждены в существовании скотства; и ясной границы между добром и злом. Даже распространя­ется теория, не верящая в глупость людей, а только в их подлость. Боже - ведь ничего не понимают; и так это трогательно. Они так сосредоточенны; все они безмерно добры, и одинаково бессердечны; страстно целуются, точно любят. Раньше такое приходилось видеть у боярышниковой изгороди; теперь все переменилось; пары, нерасторжимо сплетенные, с трудом перемещаются по проезжей части. Произведено какое-то новое открытие относительно человечества, людей как-то склеивают. Но кто и когда это изобрел, остается неясным; природа тут ни при чем. Разглядывая голубей, и кроликов, и борзых, я не заметила в методах природы никаких таких усовершенство­ваний, по крайней мере со времен королевы Виктории и лорда Мельбурна. Может, кто-то такое и любит, - мне это не по вкусу. Что-то в этой нераздельности тел нарушает понятия о гигиене. Если это любовь, она немного скучна, пожалуй; они и половины не чувствуют того, что чувствуем мы. Какая жалость!
      A. Любовь в объятиях ничего не дает, кроме детской блаженной радости. В этом месте люди нисколько не соединены, здесь явное недоразумение человеческого сердца, больше ничего. Люди связаны между собой более глубоким чувством, чем любовь или ненависть, они - товарищи, даже когда один из них подлец, его подлость входит в состав дружбы.
      V. Если б я пошла за него, эта радость была бы всегда моя. Он меня предал. Я навеки одна, простыня не смята и узка кровать. Что такое любовь? Верно это или неправильно? Это надо точно выяснить. К вопросу любви надо подойти технически?
      А. Всегда думаешь, любить мне ее или не надо. Сколько мысли, чувства изгнать из себя, чтобы вместить привязанность к ней. И все равно она не будет верна, не может она променять шум жизни на шепот одного человека. Природа - та не знает обмана. Природа не знает никакого нарочного наказания. Тем более при­дется портить ее тело; жалко.
      V. Врать день и ночь, что я прекрасна.
      А. Не хочу. Трудно. Стал бы каждый женщину мучить, если б другое занятие было?
      V. Должны существовать микробы - гниды любви.
      А. Их надо открыть, исследовать, создать условия для их размножения, - как разводят культуры холеры или сибирской язвы.
      V. Они зарождаются в пыльце асфоделей; приносятся к нам италийскими и греческими ветрами. И столь вредоносны: дрожит занесенная для удара рука, туманится взор, высматривающий добычу, язык заплетается в любовном признании.
      A. И ты даже не способен вообразить Средиземного моря.
      V. Теряется чувство пропорции.
      А. Трудно найти объекты для опытов.
      V. Хорошо бы обойтись без опытов и без объектов. Дойти теоретическим путем. А потом производить гнид искусственно, на станках. В несметном количестве! И рассеи­вать в мире. Я просто должна была с ним порвать. Мы бы погибли оба, пропали. А потом этот ужас, в концерте, мне сказали, что он женился на этой зеленоглазой. Встре­тил на пароходе по пути в Индию. Никогда этого не забуду. Холодная, бессердечная, чопорная; мне не понять его чувств. Уж красотки-то в Индии - те, конечно, понимают. Пустые, смазливые, набитые дуры; и нечего его жалеть. Он счастлив. Совершенно счастлив. Хотя ничего - абсолютно! - не сделал, о чем было столько говорено. Вот и все. Его письма сухие, как деревяшки; я ему вообще не пишу. Немыслимо трудно было решиться - как я решилась? - не пойти за него в то ужасное лето. Многих мужчин и женщин я знала. И никого из них я не поняла. Сложность мира озадачивает. Что же делать - упасть в обморок? Если удастся. Когда-то я бросила в озеро шиллинг. И больше никогда ничего. А он взял и все выбросил; больше не стану говорить про Бертрана. Ни о ком больше не стану говорить, он такой или этакий. Нет, в Бога я, конечно, не верю. Но тем более нужно платить благодарностью слугам. Собакам. Канарейкам. Ну, а главное - мужу. Он основа, на которой все это держится. Вот эти веселые звуки; зеленые отблески; свист кухарки; тонкие дольки палтуса под коричне­вым соусом; божественная пропорция. Сороколетняя актриса ест за обедом куропатку. Мне жаль куропатки, пишет Чехов. В своей жизни куропатка талантливее и умнее этой актрисы.
      A. А когда говорят отвлеченные слова о каких-то женщинах, исполненных нежности и недоступности; и что женщин можно любить особо и издали, - такому человеку следует жениться. Можно говорить о незнакомых изделиях или о сотворении мира за шесть дней, но говорить о женщинах, как и говорить о мужчинах, - непонятно и скучно. Человек наделен многими свойствами, и если страстно думать над ними, можно ржать от восторга собственного дыхания. Ненужное дело и игра в свое тело. Человеческое тело летало в каких-то погибших тысячелетиях назад. Грудная клетка человека представляет свернутые крылья. Мы вырождаемся. Разучившиеся летать стали рыбами. Смерть стала наследственной эпидемической болезнью.
      V. Вот он! Один, живехонек, никому не ведомый, стоит в половине двенадцатого на Трафальгар-сквер. Он размышляет, эта работа мысли видна в нем. Седой, элегантный, упорный, чистый. Он пересекает парк, чтобы сказать, что любит меня. А карапузы лет пяти одни без присмотра пересекают Пиккадили. Полиция в таких случаях обязана перекрывать движение. Ну, относительно лондонской полиции не следует обольщаться; а торговцы? Почему они ставят тележки на улице? Это запрещено. Мне нравится блоха. Не отвлекается. Скачет туда-сюда. Не знает преград, ненависти. Ухватясь за первое, что придет в голову. Гомер, например; или Шекспир; годится что угодно. Или думает что-нибудь такое: и тут в комнату вошла я! Как ни странно, пахнет фиалками. Или, если фиалок в сентябре не бывает, что-то, что выращивают, и что очень пряно пахнет. Белые домики, поднимается дым...
      А. Старики курят на завалинках.
      V. Разносчик сардин хвалит свой товар. Девицы у колодцев. Стоят подбоченясь.
      А. По дворам, в мелких провинциальных садах, вертясь в ветках, вскрикивают птицы.
      V. И лошади стоят. Видны расщелины в утесах.
      А. Голоса людей звучат как счастливые.
      V. Как будто настал конец света. А где чтец?
      А. Пьет чай с малиновым вареньем.
      V. В молодости ни одной пьесы Шекспира не могла дочитать до конца; утомлял избыток метафор. Англичане считают, что Господь обитает в башне Вестминстерского собора. Среди грохота улиц обиталище Господа. Он!..Сидит на стуле, в черном сюртуке, на облаке. Нужно же ему на чем-то восседать. И не так уж высоко. Больше походит на президента Крюгера, чем на принца Альберта. В руке жезл, или это дубинка? Толстенная, шишковатая, черная. К сожалению, ничего лучше нам не предложено. Неужто здесь нет никого, кто бы думал о боге? Ушел под облака. Его смыло; по нему прошлась кисть с серой краской; к которой примешали чуточку черного. Даже краешек дубинки пропал из виду. И всегда так, стоит только узреть его, ощутить его присутствие, тут кто-то вторгается. Кто сказал, что яйца подешевели? Это она сказала. Еще старик зашелестел программкой. Или он чихнул? Когда сам с собой говоришь, кто тогда говорит? Лучше сосредоточиться на другом. Пока не дойду вон до той кулисы. И у меня есть мои люби­мые рододендроны. Думать о другом! Например, о России. До кулисы думать о России. Никому не ведомы эти страдания! Господу ведомо все! Почему - мне - страдать? Другие ничуть не страдают. Через муку дается знание; но при такой роскоши - возможна ли надежда на спасение? Как бы там ни было, Крюгер скрылся. А для других Господь доступен и удобна к нему тропа.
      A. Небо, оно точно такое же, как земля, только отдаленней. И как-то налаженней в отношении спокойной работы. Перпетуум мобиле - не утопия, а реальность. На прин­ципе вечного движения основано все; и бег времени, и бег Земли вокруг Солнца, и бег Вселенной. Человек ведь должен знать все, и притом сразу, поэтому во всем небе одна страница. Сияние солнца и ночной сумрак - это все действие переменного электро­магнитного поля. Длина волны его очень короткая, а частота колебаний так велика, что человек скучает от этого воображения. И как добыть электричество из пространства, освещенного небом? Как получить энергию в степи, и во всем мире из любой точки освещенной бесконечности?
      V. Не настанет ли на земле тогда сумрак? Свет в проводе скроется, а провода темные. Они же чугунные. Большая часть викторианских ужасов объясняется тем, что не было автомобилей. Люди ходили пешком или ездили на крепких потных лошадях.
      A. Энергия льется из солнечного пространства, лунного света, мерцания звезд и из глаз человека.
      V. Глянь в мои глаза: горит там электричество или потухло? Аэроплан! Выводит по небу буквы! "Б" что ли?..Потом "Р"? Расплываются, тают (звуки аэроплана, смотрят на небо). Опять вверх! Мы в 18 веке знали, что из чего сделано; а тут пожалуйста - слушаю голоса из Америки; люди летают; но как это сделано, я даже отдаленно не постигаю; и возвращается вера в бога. "Б" и "Р", и "Ю"..."Крем"? (Двенадцать раз бьют колокола.) Это же "И", это ириски; это реклама ирисок!
      A. Когда я работал на шпалопропиточном заводе, я своими силами додумался, отчего летит камень; он от радости движения делается легче воздуха. Машины изобре­тены сердечной догадкой - отдельно от ума. Паровая турбина построена Героном Алек­сандринским до новой эры. Работала. Была забавной игрушкой. Машины движутся больше по своему желанию; по доброте природы, металла, чем от ума и умения людей, люди здесь не при чем. Любой холуй может огонь в топке зажечь, но паровоз поедет сам, а холуй - только груз. Самолеты летают не потому, что они рассчитаны, а потому что летают воробьи. Человек не мера всех вещей, а - так себе, ни плох, ни хорош; возможность природы. Человек вышел из червя.
      V. Природа вечно балуется. В первый день девятнадцатого столетия туча над Лондоном стояла так долго, что изменила устройство Англии. Под ее скучным, мятым навесом блекла зелень капусты, грязнилась белизна снегов. Воздух так пропитался влагой, что лучи солнца потускнели. Вялая лиловатость, зеленоватость, рыжеватость заместили сочные, уверенные краски 18 века. Сырость стала пробираться в каждый дом, а сырость - коварнейший враг. Ведь солнце еще как-то можно отогнать гардинами, мороз прожарить в камине, а сырость не то, она прокрадывается, пока мы спим. В тишине, незаметно, и - повсюду. От сырости разбухает дерево, покрывается накипью чайник, ржавеет железо, гниет камень. Последовательно. Постепенно. Когда ящик комода или лопатка для угля рассыпятся у нас в руках, мы заподозрим: что-то неладно. Так же украдкой изменилась душа Англии, - никто и не заметил. Мебель окутали чехлами. Не оставили голыми ни столы, ни стены, изобрели пышки и оладьи. На мельнице жил кот, не брал он мяса в рот, оладьи ел и пышки ел и сладкий пил компот. Послеобеденный портвейн заменили кофием; кофий повлек за собою гостиные, там его полагалось пить. Гостиные привели к застекленным шкафам. Шкафы к искусственным цветам, цветы к каминным полкам. Полки к фортепьянам, фортепьяны к пению баллад; баллады - к собачкам, коврикам, подушечкам, салфеточкам. Плющ разрастался с не­слыханной раньше пышностью. У мужчин охладели сердца, отсырели мозги. Взбухали фразы. Множились эпитеты! - и милый вздор, которого прежде хватало на эссе в одну колонку, теперь заполняет энциклопедию в десять, а то и двенадцать томов. Любовь, рождение и смерть туго спеленывались фразами, руки сами собою - заламывались! Мужской и женский пол все больше отдалялись, на откровенный разговор наклады­вался запрет, стали рождаться двойни, так возникла Британская империя.
      A. А у нас Петр I извел могучие леса, обнажил почву; так что поверхностный сток воды теперь ничем не задерживался; реки начали засоряться, мелеть, заболачиваться, появилась малярия. Все царство обветшало от подложного Петра-царя.
      V. А потом в Англии совершилась революция - ввели летнее время. И растолстели мышки, страдают от одышки, на пышки и лепешки похожи стали мышки. И спутав их с лепешками, с лепешками и пышками, с тех самых пор тот самый кот питаться начал мышками.
      A. Ваше счастье не подходит нам, а наше вам. То, что вы считаете жизнерадост­ностью, у нас это легкомыслие.
      V. Женщина. Наверное, иностранка. Он не в себе, ужасно странный какой-то; умный и тонкий профиль, определенно там что-то стряслось; губы подкачали. Губы расшле­панные. Кажется, поссорились. Навек решили расстаться. Да, что-то у них стряслось. Я все время надеялась, что они каким-то образом сгинут. Или еще того лучше - возникнут. Иначе и быть не должно. Парочка, а то и тройка тайно живущих людей. Неизвестно как родившихся. Но что делать с заблудшими особами женского пола? Лежит, опершись на локоть; бросилась на землю, наблюдает и взвешивает, что почем. Наглая! Салли говорила: Леониду не бывать в кабинете министров, не того полета ум. Салли бедна, как церковная крыса. Мы собирались основать общество по борьбе с частной собствен­ностью, даже письмо сочинили какое-то, только не отослали, а Салли взяла и вышла замуж за лысого господина, у которого бумагопрядильня в Манчестере. Он прошел мимо и между ними успела проскочить искорка. Она усмехнулась, он доброжелательно улыбнулся. Надо ли еще разжевывать? Говорить им было, разумеется, не о чем. Гнида любви - она невидима, прыгает по белу свету...
      A. А может солнце никаких тепловых лучей не испускает. А земля совместным сопротивлением атмосферы и почвы превращает электромагнитную энергию Солнца в тепло. От страха, что нет любви, от удивления, от гибели - любовь происходит; в этом тайна проституции. Одиночество - геометрическое явление, а по сути - абсурд и безгра­мотность. В действительности одиночества нет. Изобретатель, конструктор - не одиноч­ка. Какая тут может быть трагедия? Отделенность, одиночество здесь только кажущи­еся, техника интересней любви, мы идем по голубому свету...
      V. ...ищем голубиного яйца. Я в точности не знаю или забыла, за что они нас всю жизнь держат в тюрьме. На лондонских мостовых лучше не быть слишком высоким. Не носить долгополый синий плащ. И не размахивать в воздухе левой рукой. Они охотятся стаями, а потом стерегут наши могилы.
      А. Вот камень - валяется среди мира. Никому не нужен. Вечно пребывает в среде глины, в скоплении тьмы; значит, ему есть расчет здесь находиться. Живет и терпит. Тем более человеку следует жить. Терпеть свою жизнь до конца.
      V. Вас заставят пить молоко в постели, и вы не выдержите. Ничего в сущности особенного: ни сцен, ни вспышек. Просто ваша воля тонет в их воле и вы идете ко дну. Человек, весивший 45 кг, весит уже 85, обретя чувство пропорции. Лондон любит своих проституток.
      А. Похоже, рождаются только второстепенные люди. Рождается самое смутное в уме, нечувствительное в сердце. Они переносят резкий воздух природы; борьбу за сырую пищу. У нерожденных детей слишком нежное тело. Если бы десять таких детей уцелело, они бы сделали человека торжественным существом. Впрочем, сейчас я уже так не думаю.
      V. Опять ветер над Англией! Нападает из-за угла, срывает шляпы. Над головами женщин взметает вуали, несется над суденышками. Рябит поверхность канала, перепо­лошил виноградники в Провансе. Рыбак, спавший в лодке в Средиземном море, встре­пенулся и повернулся на бок. Впечатления от реальности очень сложны, мало кому из поэтов удается выразить. Меня попросту обобрали. Здесь нет преувеличения. Ведь имеет же каждая женщина право на счастье. Для кого-то сделаться главной. А я никогда не была счастлива, никогда. Хочется, чтобы меня поцеловали, из жалости. Чтоб пожа­лели; за то, что все миновало. Чтоб ты меня пожалела...Она сегодня не пришла.
      A. В прошлый раз она сидела на четырнадцатом.
      V. На семнадцатом. Она - незаконнорожденная. Бывшая сестра милосердия. Но от этого не менее любима - как и мои рододендроны. Куда она подевалась?! И сколько их погибает, лучших, любимейших, а бог живет себе и живет, - жизнь дала маху. Хорошо быть ангелами, если б они были.
      A. Тогда она была в желтом.
      V. Ужасно старомодно. Что же от нее останется? Бисерные салфеточки, думаю. Брошь. Что изображала ее брошь? Омелу или крылышки? И единственная прихоть - нижнее белье. Если бы ее переехала машина и ее увезли в больницу, сестры и доктора - вот бы они подивились.

•

      ЧААДАЕВ. Вера в ангелов, ангел мой Дуничка, не есть догмат веры. Человек создан по образу божию, может ли он признавать существа превыше себя? Не думаю. Сомне­ваюсь, чтобы нужно было средним существам - не человеку, не богу, а - ангелам, напол­нять пространство. Иначе каждое слово священной книги может дать повод особенному учению. Правда, что целые народы и умы самые глубокие всегда склонны были призна­вать бытие существ совершеннее нашего человеческого существа. Это понятно. Можно допустить эту веру. Отвергать ее как грубое суеверие кажется суеверием еще грубей­шим.
      АВДОТЬЯ СЕРГЕЕВНА НОРОВА. Уж поздно. Я долго просидела за этим письмом, и теперь мне кажется, лучше было его разорвать. Но я не хочу совсем не писать Вам сегодня. Не хочу отказать себе в удовольствии поздравить Вас с Рождеством нашего Спасителя и с наступающим Новым годом. Вам покажется странным и необычным: хочу просить у Вас благословения. У меня часто бывает это желание. И кажется, ре­шись я на это, мне было бы так отрадно принять его, коленопреклоненной, от Вас, со всем благоговением, какое я питаю к Вам. Не удивляйтесь и не отрекайтесь от моего благоговения, Вы не властны уменьшить его во мне. Благословите меня на наступа­ющий год, - будет ли он последним в моей жизни, или за ним последует еще много других.
      Ч. О лондонском тумане, кто не видал, понятия иметь не может. Здесь иногда днем ездят с фонарями; а когда ночью случится, то народ бегает по улицам и аукается, как в лесу. Едва виден свет огней, и много народа гибнет.
      Н. Мысли о Вашем здоровье никогда не покидают меня. Ваше здоровье нужно всем нуждающимся в примере на жизненном пути. В таком примере нуждаюсь и я сама. Прошу разрешить писать Вам и надеяться на ответные послания, для успокоения мук сердца. В нем я часто нахожу только боль и тоску. Боюсь испугать Вас, открыв, что происходит в моей душе. Я была бы даже рада постоянной разлуке с Вами, если бы для здоровья Вы нуждались в перемене климата и переселении за границу.
      Ч. Разительная вещь - беспрестанное скакание этого народа. На некоторые улицы Лондона не надивишься! Изо всякого трактира ежечасно десятки карет, всех возмож­ных видов, отправляются во все части государства, одна другой лучше и забавнее.
      Н. Что же касается моего здоровья, умоляю не беспокоиться о нем. Не могу сказать, чтобы у меня что-то болело; не могу определить характер моего недуга. Чаще всего я испытываю состояние какой-то усталости от жизни и слабость. Мучаюсь, что мои бессвязные речи провинциалки кажутся Вам глупыми и ненужными. Когда я думаю о Вас, о дистанции, существующей между нами, о почтении и страхе, которыми Вы мне внушаете, о сдержанности, которую я строго соблюдала по отношению к Вам в течении стольких лет - у меня путаются мысли и кружится голова. Все это приводит меня в изнеможение.
      Ч. Иностранец в Англии чувствует давление пружин многосложной машины, и это его отталкивает. Симпатизировать нечему. Не то в недрах древней Англии. Когда Вам удастся наконец посреди английского семейства, на зеленой лужайке загородного дома, под тенью прекрасных дубов и кленов - удастся произнести слово home, как говорит его природный житель, тогда - не знаю - но мне кажется, что без сожаления изгладятся из памяти воспоминания об отечестве, хотя бы это отечество была дорогая наша Россия!
      Н. Я была бы счастлива исполнять роль Вашей служанки, ухаживать за Вами во время болезни, читать Вам книги, предугадывать Ваши самые прихотливые фантазии - и тут же исполнять их. Я не мешала бы Вашей работе, приходила бы и уходила, когда Вы пожелаете. Мое сердце подсказало бы мне все необходимое для удовлетворения Ваших малейших желаний. Я мечтала бы служить Вам так всю жизнь. Если бы Вы только позволили надеяться, что рано или поздно эти мечты сбудутся.
      Ч. Пришло время говорить простым языком разума; нельзя уже более ограничиться слепой верой, упованием сердца. Пора обратиться прямо к мысли. Чувству не проло­жить пути через всю эту груду искусственных потребностей, враждебных интересов. Во Франции и Англии жизнь стала слишком сложной, слишком подвластной интересам, слишком личной. В Германии плавают в океане отвлечений; так что веления сердца утрачивают силу, невоздержность мысли доведена до крайности. Мысль отдельная, без применения, без телесности - что мешает ее полету? Все это нам чрезвычайно чуждо. Об остальном мире не стоит и говорить. В наши дни чувствам не дано потрясать души. Очень важно проникнуться этим сознанием.
      Н. Уж не пропадают ли письма? Как случилось недавно с письмом отцу в Надеж­дино, которое неожиданно попало в Курскую губернию. Пишите подробный адрес, упоминая не только Дмитровский уезд, но и Московскую губернию, в России три Дмитрова.
      Ч. Продолжайте писать; однако не заботьтесь об ответах. Не следует искать утеше­ния в моем отношении к Вам. Найдите его в Вашем ангельском сердце. Тогда и Ваше хрупкое здоровье должно поправиться.
      Н. Не лишайте меня надежды хотя бы на дружбу в старости. Мои чувства и размышления тогда станут, может быть, более соответствовать Вашим. Я стану такой старой дамой, и Вы разрешите мне иногда наносить Вам визиты. Если смерть отнимет Вас у меня, я найду средство присоединиться к Вам. Я - сумасшедшая?
      Ч. Одиночество таит свои опасности. Сосредоточенный ум питается лживыми образами. Подобно святому Антонию, населяет свою пустыню призраками. Порожде­ниями собственного воображения, они преследуют его. Беспредельная, золотая незави­симость! Люди и связи людские не необходимы для меня - игрушки! В мои лета как не прожить без игрушки? Я и живу без них.
      Н. Увидя Ваш почерк, я пала на колени, благодаря Предвечного за милость. Как дорога мне Ваша дружба! Многочисленные польские шпионы собираются взорвать или поджечь город, отравляют пищу; умоляю ничего не есть и не пить, не дав попробовать кошке или собаке; обещаю следовать всем Вашим советам и увещеваниям. В моем отношении к Вам нет никаких претензий. Все мои претензии в том, чтобы слышать иногда от Вас доброжелательное слово, способное заставить забыть месяцы холодного молчания.
      Ч. Есть только три способа быть счастливым: думать только о боге, думать только о ближнем, думать только об одной идее.
      Н. Я постоянно думаю о Вас. Это главное счастье и смысл моей жизни. Кроме Вас у меня нет ничего в этом мире, моя жизнь в Ваших руках; Вы ее владыка перед лицом Господа; моя душа уже не принадлежит мне, она связана с Вашей, мы будем вместе страдать, мы будем вместе молиться, наши души составляют одну и сообща обожают их общего отца. О, мой друг, если бы Вы могли постичь мои чувства!
      Ч. Наша задача не в том, чтобы наполнить свою память фактами. Что пользы в них? Незнание истории объясняется не незнакомством с фактами. Недостатком размышле­ния. И неправомерностью мышления. Если бы мы желали достигнуть достоверности или прийти к положительному знанию с помощью одних только фактов, то кто не понял бы, что их никогда не наберется достаточно? Итак, вот наше правило: будем размышлять о фактах, которые нам известны, и постараемся держать в уме больше живых образов, чем мертвого материала. Пусть другие роются, сколько хотят, в пыли истории. Что касается нас, мы ставим себе иную задачу. Исторический материал мы во всякое время считаем полным. Чтобы не остаться голословным, я приведу, сударыня, один из самых разитель­ных примеров...
      Н. Будьте милосердны, напишите несколько строк. Не откажите; умоляю Вас на коленях; Вы не можете представить себе, как я страдаю; только Господь видит это, мое сердце открыто ему, и он простит меня за это письмо; верните мне Ваше расположение, я не могу без него; какие слова мне найти, чтобы Вы прервали свое молчание?
      Ч. Дорогой друг, мое сердце хорошо понимает Ваше сердце. Наши души навеки соединены. Все это должно протекать в сердечном молчании. Мир не сочувствует ничему глубокому; как я могу облегчить Ваши страдания?

•

      V. Видела нас во сне. В театре, в задних рядах партера. Вдруг вы повернулись и посмотрели на меня. И мы оба зашлись от смеха. Какую пьесу мы смотрели? И почему смеялись? В церковных проповедях обычно проводится мысль, что все люди под кожей похожи друг на друга.
      А. В 11-м и 21-м лето было жаркое, а зима голая, без снега. В 16-м наоборот дожди залили. В 17-м осень была долгая, сухая. Хочу написать сочинение - самое умное - для правильного вождения жизни человека. Чтобы сочинение было, как броня человеку. А сейчас он нагой. И поэтому...
      V. ...мы смеялись? В действительности же библия исходит из системы ценностей, согласно которой жизнь одного человека безусловно важнее, чем жизнь другого; "и я посмеюсь вашей погибели; порадуюсь, когда придет на вас ужас" - здесь нет и двусмысленности, и Толстой переводит библию в разряд бульварной литературы. Вот старушка поднимается в доме напротив. И пусть поднимается, раз ей хочется. Пусть остановится, войдет в спальню, раздвинет занавески, и опять скроется. Как-то уважаешь. Старушка выглядывает в окно, знать не зная, что на нее смотрят. Тут что-то важное и печальное. Но любви и религии только б это разрушить - неприкосновенность души. Высшая тайна - вот она: здесь одна комната, там другая. Может религия в это проникнуть? Или любовь? Любовь разрушает.
      А. В прошлом веке, в сентябре 23-го, Петр Яковлевич смотрел отсюда на Ла-Манш. Потом вернулся в Париж и в январе 25-го, ему тридцать лет, познакомился во Флорен­ции в картинной галерее с англичанином; и больше его никогда не видел. Не проходило дня, чтобы он не вспоминал его. С этим человеком я общаюсь больше, чем с кем бы то ни было, пишет он. И я как-то видел миловидную добрую женщину, только она была не артистка и не зрительница, а простая прохожая. И я не успел в точности запомнить ее лица. Ее грустная счастливая прелесть незаметно и навеки вошла в меня. Пространство и время здесь не могут ничего поделать. Время это ум а не чувство. Для чувства нам нужно иметь конкретное туловище.
      V. У нас в Англии религия устанавливается законами, принимаемыми парламентом. После соответствующего постановления вера в ад перестала считаться обязательной.
      А. Неудобство в том, что веры и знания - меняются. Галилей говорил: земля движет­ся, а солнце неподвижно; инквизиция утверждала, что земля неподвижна, а солнце движется. Эти истины представлялись несовместимыми. Теперь мы знаем, что Галилей был не более прав, чем инквизиция, но процент неверующих в сотворение мира за шесть дней увеличился. Христианские теологи первых столетий использовали выраже­ния и формулировки, которые в V веке были осуждены как еретические, они верили в конец света, который должен наступить при их жизни. Вера оказалась ошибочной и ученые приспособились к изменившимся обстоятельствам. Допускать возможность более, чем одной религии, равносильно отрицанию религии. Терпимость, что все религии истинны, говорит о равнодушии, признает ненужность религии.
      V. Верующих трудно отличить от неверующих. Одни делают добро, следуя, например, Христу или Магомету, а другие делают добро ради добра; но безусловно, было бы тоскливо умереть до того, как выяснят, есть ли жизнь на Марсе.
      А. И откуда произошел человек: от обезьяны, или еще хуже...То, с чем не справля­ются религии, поручено науке. Да религиям и не справиться! Выделение ученых в еще одно сословие, питающееся от истин, необходимо для правильного устройства жизни. За счет особой мудрости ученые открывают законы, независимые от их сознания! А посто­янство и неприкасаемость - синоним священнос­ти. Похоже на религию, но не вера. Замена бога на закон, независимый от нашего сознания, все оставляет на своих местах, и нужно делать, что велят. Это и есть философ­ский камень, который так долго искали Аристотель и Ньютон. Наполеон попросил математика Монжа вывести демокра­тию из геометрических соображений...
      V. ...так и оказалось. И все так натурально, без вычур.
      А. Главное в науке - правильно выстроить аксиоматику. Аристотель говорит: люди родятся - одни, чтобы быть свободными, прочие - чтобы носить оковы. Это - правиль­ная аксиоматика, она позволяет пролезть в узкое и полезное место. Ученые открывают экономические законы, и тогда разрешено насилие против тех, кто нарушает законы, они священны. Если авторитет науки высок, никто не чувствует противоестественности насилия. Невежа хулиганит финкой, а интеллигент умом. Он за жалованье якобы не понимает, что он делает. В основании определения себестоимости кладется аксиома, что богатство бывает праведное. Поэтому так и ценится классическое образование, оно оправдывает неистовство имущих людей.
      V. Высшее благо без существования рабов просто не существует. Так во времена фараонов, и сейчас, человек у эскалатора вечен, искусство жизни не выражает. Ни одна газета не выходит без чьего-нибудь предсмертного вопля. Не понимаю, почему все не так. Искусство - это декорация? Трудно определить, мы просто чудаковаты, или в самом деле помешаны. Вопрос неразрешим.
      А. Изобретение правдоподобных рассуждений - вот трагедия. Ублажать пожилых дам и благонамеренных христианских мещан; святых скотов. "Черные дыры" утешают домашних хозяек, теперь они знают, куда исчезли деньги: в черную дыру. Наука никогда не занималась никакими фундаментальными проблемами, только каталогиза­цией наблюдений. Наука еще не начиналась. Сформулировав, что мир состоит из одних вопросов, она тут же их все и решает. Что такое второй закон Ньютона? Это предложе­ние Галилея по каталогизации экспериментов, сделанное им задолго до рождения Ньютона. Вклад Ньютона был тот, что он объявил предложение Галилея законом, по которому бог создал мир. А Аристотель открыл, что комедия стремится изображать худших, а трагедия лучших людей, чем существующие.
      V. Смешно глядеть на прошлые века. Они были сердечны, сентиментальны, литера­турны. Невежественны. Любили, потели, размножались, каждый десятый был поэт. Мудрость - качество, в наименьшей степени присущее древним.
      А. И уж точно не присущее никакому философу. Кант и Гегель думают, что любой вопрос может быть решен в кабинете. Это всегда бред человека, лишенного действен­ной судьбы. Писали, а жить ни черта не жили, все для других людей путей искали. Жулики. Никто же не станет писать про любовь на бумаге, если сам будет допущен к любви - значит что-то мешало целовать женщин и обнимать друзей.
      V. Шекспир сжимал сухие, отвыкшие от человека руки, и плакал над пустой бумагой.
      А. И Данте знал, что поет, танцует и играет всегда тот, кто не смог заставить действительный мир быть легким, как песня, ритмичным, как танец, и веселым, как игра.
      V. Скоро все эти ценности окажутся на свалке вместе с богами, дьяволами и буфетом красного дерева. Кроме банальностей: я знаю, что ничего не знаю. Каталогизация наводит на меня скуку. Мы живем - движимые непостижимой силой, она со свистом проносится сквозь приготовленные сети, разрывая их в клочья. Говорят, и писателям ее не ухватить. Лишь изощреннейшие мастера способны говорить правду.
      A. Сколько надо испытать, пережить, чтобы произошла мысль, народилось точное слово. Пишут, что есть. Что видят. Столб стоит. Санитары едут. Солнце взошло; сухари все вышли. И все верно.
      V. Сухари все вышли - все равно что целовать негритянку во тьме. Не понимаю Дантова счастья, при котором грешники осуждаются на вечные муки, а праведники - на созерцание этих мук.
      A. Лишь неясность может быть причиной счастливой жизни.
      V. Причина моей болезни проста: непосильный груз невысказанного. Я самым непривычным образом вишу между жизнью и смертью; когда я скольжу и едва удержи­ваюсь на натянутой веревке. Раньше я думала о литературе, как о чем-то буйном, мгновенном, внезапном. Оказалось, литература - пожилой господин в серой визитке, рассуждающий о герцогинях. Неважно о чем. Рассуждающий...Терпеть не могу герцо­гинь и ненавижу пирожные. Прочитав в сотый раз, как Джек потерял свой нос, а Сьюки свою невинность, а пишут они об этом, надо сказать, прелестно, - начинаешь тосковать от повторения.
      A. В тюремной библиотеке мне выдали книжку "Капитал". Там автор, прислуши­ваясь к чужим мыслям и к шуму в своей голове, создал учение, независимое от сознания. Сам факт, что из-за разности естественных условий жизни те, у которых условия хуже, автоматически попадают в рабство через механизм свободной торговли, - очевиден; не нужно даже кончать церковно-приходской школы. Три тома должны были внушить, что там есть что-то еще. Но там было только это: удовлетворение потреб­ностей. И - свобода.
      V. И заранее известно, чем это кончится. Нос может быть отрезан всего одним манером; как и потеряна невинность. А свобода незаметно переходит в небрежность.
      A. Свобода исчезновения. Свобода быть забытым.
     V. Я не расположена снимать шляпу перед смертью. Сойду в небытие с развева­ющимися знаменами.
      A. И ничего о том, как преодолеть дикие сопротивления климата и пространства. Чужие мысли из книг отучают думать. Удовлетворение потребностей на уровне "культурных" стран истощит земные ресурсы за несколько лет. Никакого учения не было. Я не хотел знать, что у нее в конце; с тех пор я ничего не читал. Сейчас в тюрьме Комитет по Электроустроению Губернии. Во многих камерах стекла разбиты, сквозь решетки прилетают птицы и ночуют на месте былых узников. В нынешних книгах нет ответа на главные вопросы. История земли вышла так, что либо человек внутренне переменится, либо погибнет.
     V. А свет, идущий от нашего парламента? Он пронизывает толщи облаков, ласкает скалы Трансвааля, мхи Фолклендов! Как это, наверное, невыносимо - не быть англича­нином. Я только что освободила пташку, пойманную в силки каким-то негодяем. Омер­зительна даже мысль о том, что там, где похоронены англичане, бьется в неволе живое существо. А наш военный флот?! Наши люди в Индии, в Африке! Наши деревенские парни, век за веком, шли дальше и дальше; и в результате армия всегда занимала какое-нибудь поле, взбиралась на холм, останавливалась. Вот она откатывается в одну сторо­ну. В другую. Падает плашмя. И в полевой бинокль видно, как одна-две фигурки еще двигаются вверх-вниз, как обломки спичек...Раньше скатерти делались из гобелена. На них наносились небольшие желтые квадраты. Как на фотографиях ковров в королев­ских замках; другие скатерти не считались настоящими. И вдруг обнаруживаешь, что все эти важные вещи, воскресные завтраки, воскресные прогулки, те же скатерти, буфеты красного дерева, в сущности, не совсем настоящие. Так о чем же мы с вами смеялись?
      A. Мы пришли к выводу, что как бы ни замыкаться в себе, мы никогда там ничего не найдем. Кроме того, что унаследовано нами от предшественников. И я предложил наследство поделить: вам - всë, что описано в текстах, мне - всë, что ни в какие тексты не попало. Вы сказали: я хотела бы прочитать все, что только есть в библиотеках, но увы - это невозможно.
      V. И что вы жульничаете: того, что не описано и потому не попало ни в какие библиотеки, значительно больше, и получается, что вам досталось всë, а мне ничего. Мы смотрели пьесу Чехова "Иванов"
      A. И я вам пообещал, что мой роман о тех, кто не попадал ни в какие тексты - о них не могли бы написать ни Чехов, ни Толстой - я назову "Чевенгур", от chevy - крик английского охотника при охоте на лисиц. И фамилия главного героя будет Дванов. Заменю первую букву у чеховского Иванова.
      V. И он также кончит как Иванов?
      A. Вместо Сарры Абрамсон у меня будет Роза Люксембург. Солнце всходит и заходит, Розе купим башмаки.
      V. Интересно, какое влияние оказывает на меня то, что я пишу для полудюжины людей, а не для тысяч? Придает эксцентричность? Нет, не думаю.
      A. "Уж я с другим обручена! Уж я другому отдана!" - говорит Наталья, героиня Чаадаева. Поэма издана им в 1828 году в четырех экземплярах, по разрешению цензора Сергея Аксакова. В 1832 году у Пушкина эти слова говорит Татьяна Онегину. Публика, слушая оперу, плачет, - восхищался Чехов. И теперь это изучают в школах.
      V. Я против семейной традиции. Моему папе могло бы быть уже 95. Но Бог милостив, этого не случилось. Его жизнь поглотила бы мою, и что тогда было бы? У меня не было бы книг. Невероятно. Маленькие существа трогают меня до слез. У детей есть то, чего нет у взрослых, - прямота. Стены их разума украшены сверкающими яркими вещами. У меня детей нет и - все же это очень странно - я не думаю об этом. Вместо этого ненасытное желание успеть написать, прежде чем умру. Неизбежно физическая суть связи с собственными детьми не позволят мне сделать то, что я должна сделать. Людей хватает и без моих детей. И я никогда не буду об этом писать.
      A. Вот и я раньше думал, что наша революция это паровоз. А теперь, вижу, - нет: каждый человек должен иметь свою паровую машину жизни.
      V. У меня она есть. И она все сможет, эта старушка Вирджиния!..У сестры растут дети, и они кажется открыли тайны жизни. На удивление гармоничны. А я не могу при­гласить их на чай или погулять в зоопарке. На мои карманные деньги не пошикуешь.
      A. Наши матери ничего нам не прошептали. И мы не знаем, как воспитывать детей. Помню, мать уходит на базар, а я гонюсь за ней на неумелых ногах. Не догоняю, и верю, что мать ушла на веки веков. И плачу неутишимыми слезами. У матери умерло восемь человек детей, и по каждом она плакала у печки по трое суток с перерывами. Куда бы я не уходил из дома, я знал, что есть мать, которая меня вечно ждет, и я ничего не боялся. По-моему, сознание нового человека надо воспитать на чувстве настоящего, как прошлого. Ничего так будет?
      V. То есть, по-настоящему волнующая жизнь - воображаемая?
      A. Именно! Никакой борьбы добра и зла нет. Главный конфликт - не борьба добра и зла, а - бесплодность жизни, отсрочка ее смысла и счастья, затянувшаяся предистория. Спасение не внутри, а вне нас. Ключи находятся у природы, в возможностях природы. В возможности изменения этих возможностей.
      V. Будда, Конфуций, Христос, Магомет - им это даже в голову не приходило. Когда мне говорят будто чувствуют во мне христианку, у меня изрядно портится настроение. Я вспомнила, о чем мы смеялись! Вы сказали, что многие мужчины женятся, чтобы иметь под рукой человека, которому можно похвастаться. Странно хвастаться, сказала я, когда знаешь, что тебе все равно не верят, можно просто сидеть и ничего не говорить, - и вот тут нас понесло!
      A. При личном знакомстве Толстой рассказал Чехову о каком-то неизвестном мыс­лителе, которых так много на Руси. Тот предложил признать целью человечества дости­жение бессмертия. А значит, и воскрешения всех предшествующих поколений. Не так важно, возможно ли осуществление проекта. Важна концентрация усилий в исследова­нии возможностей природы. И у Чехова в "Доме с мезонином" появляются строчки: "как иногда мужики миром починяют дорогу, так и все мы сообща, миром, искали бы правды жизни, и - я уверен в этом - правда была бы открыта очень скоро, человек изба­вился бы от этого постоянного мучительного, угнетающего страха смерти и даже от самой смерти"
      V. От Толстого всегда получаешь смертельный удар в лицо. Лондон меня чарует. Я как будто ступаю на волшебный ковер. Здесь удивительные вечера, широкие тихие улицы. Люди внезапно появляются и исчезают как кролики. Даже Толстого все тянет к недоверчивой улыбке. Ему, в отличие от Чехова, вера в личное бессметрие кажется каким-то недоразумением. Люди быстро выдыхаются, придется им искать сил у природы.
      A. Чехов просто...
      V. ...легкомысленный человек? Как и я! В этом будущем свое бессмертие ты обеспечиваешь лично сам. Скажем, на 95 процентов. В пяти процентах случаев тебе помогут другие. И они смогут это сделать, если всë нацелено на эту задачу. Но гарантий нет, и не будет никогда, другое бессмертие невозможно. А что нам делать с коровами и лошадьми? С кроликами?
      A. Налаживание отношений с природой - общее дело. Оно предполагает созыв всемирной конференции. И Толстой пишет: это будет собрание элит, высших людей, философов и ученых, и они будут лгать, обманывать себя и других, в самых утончен­ных формах, чтобы как-нибудь затемнить, заглушить сознание. И так все запутают ложью, что никогда нельзя будет ответить ни на какой вопрос. Толстой не знает, как одолеть это препятствие, и от безнадежности, от бессилия, заклинает: спасение внутри нас.
      V. Можете объяснить мне, что собой представляет род человеческий? Я имею в виду эти странные осколки его, которые ужасно походят на нас. Они такие возвышен­ные и образованные, у них есть полочки с классиками, чистая посуда, милые клетчатые занавески, и чистота. Я не понимаю почему всë не так. А пока, говорит нам легкомыс­ленный Чехов, спасение лишь в отдельных людях, разбросанных там и сям; и мы должны заново плести небылицы, чтобы ответить на некоторые вопросы о нас самих; и почему всë не так. Ведь персонажи всего лишь наши взгляды. Или это обязательно - чтобы искусство всегда не вполне понимало жизнь? И смерть - я все время чувствую - никак не отстает.
      A. В самом уме и таланте всегда было что-то скверное. У Пушкина Онегин, и у Гоголя Хлестаков и Башмачкин задуманы как пародии на Чаадаева. И они может быть даже не совсем понимали, что поступают подло. На открытии памятника Пушкину обсуждалась не речь Достоевского, а отсутствие Толстого. В будке будет тихо, кругом сухие степи, делов особых не будет. Буду жить неподвижно - как вечный какой. Ляжу и обдумаю выход из губительного положения. Мне сейчас никто не требуется - ни жена, ни человеческий друг. А королевы пусть и дальше охраняют ветхие памятники, живут в хорошем помещеньи, как они привыкли.
      V. Я переводила черновики "Братьев Карамазовых", мне помогал иммигрант из России, и любую нашу встречу он заканчивал предложением, что Толстой ненавидел женщин. Пришлось с ним расстаться. На все есть мужская точка зрения и есть женская. Обе неправильные.
      A. Уже тексты Чаадаева вызваны теми чувствами, которые Пушкину, Гоголю и Достоевскому были неизвестны. У Чаадаева христианское бессмертие есть жизнь без смерти. А совсем не то, что обыкновенно воображают: жизнь после смерти. Самое страшное в человеке - это душа. Когда люди не интересуют и не веселят. Природа не успокаивает. Когда весь погружен в свою томящуюся душу. Душу выдумал злой человек. Чтобы сказать, что у него есть нечто хорошее тайное, а только наружи он скверный. Скучно жить с одним своим умом, один человек всегда полон лжи и фантазии. Внутри нас один темный ветер скучного вещества. Что такое душа - жалобное сердце или ум в голове? Ей безразлично - освещают ли пространство звезды или электрические лампы? Или душа человека тут вообще не причем?
      V. Я барабаню по ней и слушаю: дышит - не дышит?
      A. Одна ли душа в человеке или их множество? И они встречаются и исчезают как ландшафты.
      V. Какие же мы все дураки, Господи! И за что? Все это сочиняешь, городишь, ломаешь. Опять строишь. И самые невозможные пугала, обиженные судьбой, сидят вот так, совершенно отпетые, - и заняты тем же. Их не берут никакие постановления парла­мента.
      A. Все мировые дураки всегда ищут мировую истину. Бесконечные пространства в их головах жмутся от давки. Сотни лет скапливался, сгущался мозг стольких людей. Говорят: нельзя открыть, создать то, чего не существует. Как открыть несуществу­ющее? Здесь ошибка в словах: слова "существует", "несуществующее", "объективно", "субъективно" неизвестно что означают. Ведь "объективные условия" - субъективны, а вовсе не объективны. Всякая идея не субъективна и не объективна, она проективна. Никто не знает, что такое закономерность. Пока не поставлена цель, о закономерности или истине говорить невозможно. Формулировка цели меняет прошлое. Христос ходил один - неизвестно из-за чего. Когда в основании Аристотель, Библия, Ньютон или Маркс, проституция прочней культуры.
      V. А природа - она вникает в наши печали? Ни спаниели, ни розы читать не умеют, - досадная промашка провидения. И дрозд-ловкач прыгает дерзко, глядит зорко, хвать улитку об камень, раз-два-три! Может быть, в жужжании пчел, в комариных танцах - есть какие-нибудь намеки?
      A. Как-то я сторожил пчелиные пастбища от саранчи. Я тогда заблудился на свете. И я забыл запомнить их танцы.
      V. Спроси у них напрямую, то все пойдут на попятный. И каждая чайка. Каждый цветок. И дерево, и мужчина, и женщина. И блоха. Не говоря уже о земле. И их можно понять. На муравьиных путях я насыпала горку, - они разнервничались. Засомневались в устройстве мирозданья, одни побежали туда, другие сюда. Деревья, цветы - они смот­рят на нас, смотрят в небо, но видят ли они? Муравей и таракан поменяли цель, и - ?
      A. Нет такого вопроса! Это понятно без всякого ума. Все должно выйти так: собрались в кучу с одним планом и желаньем, стали работать и ничего у них не вышло. Это же страшно и так быть не может.
      V. У нас впереди еще лет двадцать, и мы таинственным образом соединены. Я уверена, что у всех людей множественная структура сознания. Мне никогда не бывает скучно, и у меня нет времени рассказывать о своих планах. Моя романтичность? Где я подхватила ее? Уж точно не от отца. Наверное от моих бабушек.
      A. Кто имеет чувство, у того и ум. Без чувства облака по уму плывут и он рас­сеивается. Остаются одни вопросы и злоба. Кроме чувства, ничего не выдумаешь. Земля не имеет чувства? Она покойница? И где у муравьев инструментальные изделия?.. Сейчас все уже спят в Москве, прохладные звезды светят с неба вниз, и мать качает сына в корыте на полу. Домик светится крышей. Мальчик мается, руками говорит.
      V. Через двадцать лет вы еще будете помнить одну из дочерей Лесли Стивена? Кажется младшую, ее звали Вирджинией. Это если вы помните ее. Она была высокой тогда. Довольно плохо одевалась и делала пробор посередине. (Уставившись в ложу) Нет, нет и нет! Все они слишком красные. Толстые. Бледные. Худощавые.
      A. Пускай они ухмыляются. Мы тоже не заплачем.
      V. Единственное желание - побыть одной. Зима в этом году, теперь уж не припомню - то ли ранняя, то ли поздняя. Природе и так уж досталось от нас сегодня. А она еще усложнила свою задачу и окончательно сбила нас с панталыку, напичкав наш день неизвестно чем, и ухитрившись все это сметать кое-как, на живую нитку. Единственное, что нам остается - выглянуть в окно. Там воробьи, скворцы, уйма голубей и несколько грачей. Каждый занят своим делом. Кто-то находит червячка, кто-то улитку, кто-то вспархивает на ветку. Кто-то прогуливается по травке. По двору проходит слуга в суконном зеленом фартуке. Возможно, у него роман с горничной. Да что уж там...Но сейчас, во дворе, вещественных доказательств нам не предложено. Мы можем только надеяться на лучшее и пока оставить этот предмет. Тучки, жиденькие, пухлые, плывут в вышине и вызывают перемены в окраске травы. Жизнь-жизнь - что ты такое? Суконный фартук лакея? Тень скворца на траве? Скакание блохи? - великое откровение не приходит. Вместо него - неожиданно, непредвиденно, внезапно - тьму освещает спичка: кто-то что-то сказал...Но правильно думать - как и что он сказал - мешает полнота ощущений, блоха не может остановиться, ей некогда!
      A. Не могу сказать, чтобы я хорошо разглядел Англию сквозь туман. Вот она!
      V. Губы стиснуты. Подбородок задран, пульс участился. Подносит руку к шее. Не нарушай условий игры - ну, пожалуйста! - ради всех нас, таись, я с тобой заодно. Уронила программку. И что вообще тут творится? Программка летит вниз по отвесным откосам! Ну и мир! - вот ведь где приходится жить...Кто-то ошибся...
      A. Едет воз с молоком, телега вся скрипит, хозяин идет пешком, на возу разгнездилась его баба. В бурьяне сидит корова, опершись на передние ноги. Порожние, будто снящиеся, убыточные пространства...Не могу смотреть, как стоит дерево, как идет дождь.
      V. Как это завораживает. Чувствуешь себя в безопасности. Можно проснуться утром, увидеть небо, пройтись по парку, встретить Хью Уитбреда. Потом вдруг появляется Бертран. И эти розы - это же чудо. Просто чудо. Никто в целом свете не будет знать, как я любила все это. Каждый миг. Вязы вздымаются и опадают, вздымаются и опадают. Горя всеми листьями сразу. Окатывая волнами от сини до зелени. Будто перья на шляпках, плюмажи на холках коней, - недолго и спятить. Я - нет. Надо только закрыть глаза. Не смотреть. Они кивают! Деревья - живые. И листья, связанные со мной тысячей нитей, - овевают, овевают. Стоит ветке распрямиться - и я сразу же с ней соглашаюсь. Пойдем и исследуем летнее утро! Делаем две вещи сразу: спокойненько играем на сцене и сходим с ума вот по этой вишне в цвету, вот по этой пчеле. Пусть воробей, опустившись на ветку, сронит повисшую на ней дождевую каплю...
      A. Пускай...Пускай сронит.
      V. И разве так уж важно, что мое существование прекратится. Все это останется, а меня не будет. Нигде. Разве это обидно? Наоборот! Даже утешительно думать, что смерть - совершенный конец. Каким-то образом на лондонских улицах - в мчащемся гуле - я останусь. И Бертран; мы будем жить друг в друге. Ничего нет заунывней, глупее, бесчеловечней любви. Часть меня уже в этих деревьях; в доме-уроде - там, среди них - разбросанном, разваленном. Приткнулось на этом занавесе. В людях, которых я никогда не встречала. Я, ни на йоту не верящая ни в какое бессмертие, чувствую, что душа моя будет вечно бродить в них, я туманом лежу между ними, они поднимают меня на ветвях. Я вижу, как далеко я растекаюсь...Триста лет назад пять елизаветинских барков бросили якорь на побережьи Южной Америки. Испанские галеоны, наполовину вытащенные на берег, лежали без присмотра. Наши парни забрали серебряные слитки, льняные ткани, а когда испанцы вернулись к кораблям и завязалась драка, - разжиревшие, пьяные, они гибли один за другим. Закаленные англичане, с клыками, жадными до плоти, алчными до золота, добили раненых и утопили умирающих. Прихватив золотые распятия, инкрустированные изумрудами...Они совершали явно то, что мы творим втайне. Леди Бексборо скупает акции на бирже и перепродает. Никогда! Никогда не следует выражать собственных мыслей! Вам предпишут отдых, отдых в одиночестве. Отдых и тишину. Без друзей, без книг, без откровений. Шестимесячный отдых. Аристотелева логика безупречна: нужно делать, что велят. Наше положение безнадежно. Да и теперь уже ничего не докажешь. Взгляды - стираются. Вычеркиваются.
      A. И бывает так хорошо, что хочешь покинуть как-нибудь себя, свое тело и платье, стать другим человеком - зрителем 14 ряда 13 места, колхозницей на Украине...
      V. ...актрисой, которая ест за обедом куропатку...
      A. ...да просто чтецом! Читать вслух: "Граф Виктор положил руку на преданное храброе сердце и сказал: - Я люблю тебя, дорогая!" Быть до смерти - лишь самим собой. Холодный пустынный ветер обнимает землю и люди жмутся друг к другу, ведь все могло бы быть иным. Хотя главное уже случилось: мы родились...Здесь мы и закончим. Теперь все понятно и у всех на душе тихо. Люди встанут со своих сидячих мест и задумаются на ногах. В мире еще рано. Идут первоначальные века.
      V. А меня тут как будто уж и нет вовсе. Что-то нас ожидает. Но - что? Во всяком случае - красота, вихрь, шквал, напор, взрыв! Бьют фонтаны, сыплются капли; волны Роны мчат нас - летим! Мимо, мимо - грушевое дерево наверху горы! Мимо мастерской морской обуви с вывеской, летим под мостом, по мосту идет старик - он идет по нему уже 600 лет - мимо, мимо, разметывая пряди водорослей, полощем тени над рыбой, засасываемой - это трудное место! - водоворотом. Блеск, брызги, ранят воду острые плавники. Поток дымится, кипит, сбивает желтую гальку, крутит, крутит - вот отпустил - падает, падает вниз, вниз, взвивается кверху нежной спиралькой, тонкой стружкой, как из-под аэроплана, выше, выше...Сто раз прекрасны добрые, веселыми шагами с улыбкой идущие по земле. И шалые, бывалые рыбачки, присевшие под мостками, греховодницы. Дивно гогочут они и галдят и ступают враскачку, врачкачку; и светятся окна...
      A. Вот мы и расходимся...
      V. ...прячется радость, но то и дело она обнаруживается. Так, что у штор перехватывает дух. Загадочная, восхитительная, бесценная жизнь.
      A. И как это грустно: каждый остается по одному.







статистика