Леонид Андреев рассчитывал прилично, как подобает зрителю, поволновавшись и отдавши должную хвалу автору и артистам, преспокойно заснуть. Его предупреждали:
     - Сходите куда-нибудь в другое место. Сам я не был и не пойду, а вот сестра была, пришла из театра, ничего: "Ах, Савицкая, ах, Книппер, ах, Андреева", а ночью истерика, у вас в комнате я видел на потолке крюк - так если на "Трех сестер" пойдете, то крюк этот выньте, на что он вам?
     Леонид Андреев отвечал: "Пустое. Выдержу".
     До половины первого акта он еще сохранял некоторое представление о декорациях и актерах, но потом его подняли, перевернули, вдарили и он заплакал. Кулак действовал исправно, удары поражали тысячи голов.
     Спектакль шел тридцатый или сороковой раз. Критики находили крупные недостатки в драме, рецензенты - в ее исполнении, но они не были ни критиками, ни рецензентами, серая ординарная масса, просто профаны и искренние люди и никаких недостатков не видели. После спектакля они выходили с блуждающими, как у Маши - Книппер, взорами и если бы им подменили калоши, они бы не заметили.
     Никогда ни один театр не поднимался до такой высоты, как этот. Он не был художественным. Это был не вымысел, не фантазия, а факт, такой же реальный, как петербургский мороз или канат, протянутый поперек Москвы.
     С тех пор сестры навечно поселились у него в голове и в сердце. Леонид Андреев стал восторженным, все время твердил: "Как хорошо жить!", каждую молодую женщину считал Ириной.
     Я видел этот спектакль шестьдесят лет спустя, с Ивановой (Головко), Юрьевой и Максимовой. Кулак действовал более чем исправно. Питер Брук тогда же говорил: "Вы открыли Лондону настоящего Чехова - во всем его богатстве, во всех переплетениях лирики, комедии и трагедии", сейчас в постановках Брука мы еще видим бледные отблески того спектакля. И поэтому естественно, что к столетнему юбилея МХАТа Ефремов ставит именно "Трех сестер".
     Ефремов - не профан, он знает, что актеры, воспитанные на пьесах Володина и Рощина, Шатрова и Гельмана, не в состоянии играть Чехова, и он правильно формулирует задачу: можно ли играть А.Чехова, как Н.Лейкина, но играть хорошо?! Лейкин был редактором "Осколков" и правил рукой мастера рассказы Чехова, он полагал, что Чехов - один из псевдонимов его, Лейкина. Известные фильмы "Человек в футляре", "Свадьба" поставлены по Лейкину, С.Юрский читает Чехова, как Лейкина и т.д.
     Ефремов вводит в спектакль горничную, денщика, Бобика и Софочку, у горничной романчик, у барыни - с подполковником, у горничной - с подпоручиком, действие пьесы переносится из гостиной Прозоровых в проходной двор (и здесь пришлось пройтись рукой мастера, чтобы привести текст в соответствие), во дворе оказывается рояль, за роялем барон, он поет: "и ножки свесил я, и очень весел я"; вы - в гостях у героев Лейкина. Впрочем, ведь другого выбора у Ефремова и не было. Когда Вершинин - С.Любшин говорит: "милые березы", ясно, что в театре нет актера, который мог бы сыграть эту роль.* Чехова можно играть как угодно, но только не сентиментально, а Любшин по другому не умеет. Ефремов изящно обыгрывает это обстоятельство. В первом акте на сцене портрет Болдумана, предыдущего исполнителя роли Вешинина (зритель волен предположить, что это портрет отца сестер Прозоровых). Болдуман сбегает с портрета! Таких офицеров не могло быть в его батарее. Командир батареи кокетлив, а поручик Тузенбах еще и вскидывает ручки и закатывает глазки, загримирован под Чаплина, Ирина кормит его с руки, а он строит уморительные рожи (ну, вылитый Чаплин!), в третьем действии переходит на немыслимый кавказский акцент (у Чехова он говорит о себе: родился в Петербурге, русский, православный), потом на еврейский, выпрашивая аплодисменты, в финале истерически кричит.
     Не офицеры и не мужчины.
     Во втором акте на место сбежавшего Болдумана пришлось повесить групповой портрет именин Ирины.
     Стилистика спектакля (чем будем удивлять зрителя?) строго выдержана и разнообразна: придуманная Ефремовым сцена соблазнения Наташей собственного мужа играется по И.Фридману, в Андрее же Д.Брусникина мы узнаем розовского мальчика, как их играли в "Современнике" во времена молодости режиссера.
     "Три сеcтры" - мужественный шаг Ефремова и несомненная удача. Он хотел посмотреть, как это все устроено и удивился невероятной сложности этого мира (Чехова, МХАТа), его хрупкости: на волосках держится! Все мы знаем, какой прекрасный театральный художник В.Дмитриев, но только увидев спектакль в декорациях В.Левенталя, мы смогли это оценить в полной мере (впрочем, может быть, Левенталю сказали, что "Три сестры" - опера). В пьесе есть простая сцена: Наташа грубо обошлась с няней и - объяснение между Ольгой и Наташей. Тут надо сказать, что Чехов был чудаком, писал водевили и считал, что все держится на графе Толстом, без которого никакого Чехова бы не было и вообще ничего бы не было. Потом все это свалилось на более практических людей, купца Алексеева, для красоты назвавшегося Станиславским, и на мелиоратора Андрея Платонова и держалось на них, но в тот момент, когда я видел этот спектакль, видимо, в воздухе ощущалось какое-то беспокойство за непрочность волосков, и тяжесть ноши упала на Иванову и Ростовцеву, объяснявшихся по поводу грубого обхождения Наташи с няней. Никакой их особенной вины в этом не было, просто "Три сестры" оказался ключевым спектаклем МХАТа, а они - исполнительницами ролей Ольги и Наташи, и хотя им ассистировали великая мхатовская старуха Зуева и лежавшая на кушетке Маша - Юрьева, ясно, что в декорациях Левенталя без сценической истерии обойтись было бы невозможно (Иванова не повышала голоса) и волоски бы оборвались. Следует добавить, что Болдуман, который в каждой фразе играл всего Чехова, входя во втором действии в гостиную, приносил с собой и ощущение мороза, так что всем в зрительном зале становилось холодно (и поэтому В.Попов-Ферапонт, удивляясь в четвертом действии петербургскому морозу, имел возможность сыграть так, что этого уже никто не может забыть), а тут какой мороз, когда и так все во дворе.
     Три актера, зная прошлый спектакль, следуют предшественникам. Давыдов - Попову, Невинный - Яншину (он и загримирован под Яншина), Пилявская - Зуевой и Коломийцевой. Но мало что могут: вокруг всегда много народа, поют, шумят, а тут еще Бобик и Софочка.
     Но есть и приобретения. Прекрасная сцена прощания горничной (арт. Хованская, лучшая актерская работа) с подпоручиком, ставшая центральной в спектакле. Здесь опять проявилась извечная тяга Ефремова к земле, к простому народу. Впрочем, все актеры играют очень хорошо, только А.Мягков-Кулыгин производит жалкое впечатление. Натуралистичен для Чехова, тяжеловесен для Лейкина. Предшественник (В.Орлов) не разрешал зрителям смеяться над своим персонажем.
     Товстоногов поставил великолепный спектакль "Мещане", его сверхзадачей была "демонстрация бездуховности героев" и "душевного паралича персонажей".** БДТ им. Горького переименован в БДТ им. Товстоногова. В мхатовских "Мещанах" (реж. Кедров) никого не обличали, хорошо помню прекрасные лица Елены - Кошуковой, Поли - Ростовцевой, Татьяны - Ханаевой, Петра - И.Тарханова. Именно с "Мещан" берет свое начало "Пикколо ди Милано" Стрелера - первый стационарный театр в Италии.
     "Три сестры" Ефремова - блестящий спектакль, он настолько выявляет величие МХАТа, изменившего мировой театр (теперь МХАТ везде - в недавней премьере "Чайки" в Малом театре, на маленькой сцене петербургского "Театра дождей", в спектаклях Брука и Стрелера, и - главное(!) - мы теперь знаем, что такое театр!), - было бы справедливо ставить вопрос о присвоении МХАТу имени Ефремова. Часть труппы МХАТа им. Горького, руководимая Ефремовым, была переименована по неудачному предложению В.Розова в МХАТ им. Чехова; скромность же Чехова общеизвестна, ему вполне хватило бы чайки на занавесе. А пока мы тут переименовываемся, Головко, Юрьева, Максимова и Ростовцева играют на сцене. Все - народные артистки. Их мало кто знает в лицо, они всегда были заняты. Держали на своих плечах все огромное здание мировой культуры.

     Примечания 2007 г.

     * так что при записи спектакля "милых берез" пришлось выбросить

   ** когда режиссер Марк Розовский прибежал жаловаться (1972 год) Товстоногову на актрису, которая не хотела играть сцену свидания с актером Рецептером на рундучке, у нее были другие представления о поэзии, Георгий Александрович отстранил актрису от роли и поместил в псих. больницу, где ей должны были сделать все, что нужно, чтобы скорректировать ее представления ("для вашего же блага"); на специальной машине ее привозили из больницы играть спектакли текущего репертуара; "Мещане" был лучшим спектаклем Товстоногова: там воспроизведена атмосфера его театра (сталинские репрессии, вспоминает Басилашвили)