"Ночь...Тьма окутала землю. Призрачными дорогами тянется над болотами туман. Лес будто подошел к оконцам. Меж вершины елей, как свечи, стоят звезды...Кто учредил эту бесконечность?..Людям некогда глядеть в звездные миры: "Видели. Ничего нового". Тем же обычаем и о светлости младенческого лица говорят: "Что там. Ничего оно не выра­жает, потому что ребенок - ребенок и есть". Звезды - звезды и есть...А между тем, нет никакого сомнения, что светлость младенческого облика есть отпечаток иных, непри­ступных миров" (538), 1949 г.

      "...из Соловков привезены были сундуки с церковными облачениями. На одном из сундуков была позднейшая наклейка "Белые одежды". На первый взгляд все одежды были белые. Но был к сундукам приложен старый инвентарь, и у составителя, человека XVIII века, вкус и взгляд были более тонкие и острые, чем у нас. Наше поверх­ностное понятие "белый" он заменяет словами: цвет сахарный, цвет бумажный, цвет водяной, цвет облакитный (облачный). Мы бы сказали - муаровый. На другом сундуке тоже новейшая наклейка "Красный цвет". Но старинный составитель инвентаря вместо слова "красный" употребляет слова: цвет жаркий (алый), цвет брусничный, цвет румяный. Таково же определение тонов желто-зеленых: цвет светло-соломенный, цвет травяной, цвет светло-осиновый" (641), 1970 г.

      "Не как воспоминание, а как явь сего нареченного дня встает передо мною путеплаванье наше в Никольское устье Северной Двины. Здесь с незапамятных времен стоял монастырь Николы Морского (именуемый также Корельским). В 1419 году этот монастырь разорен был норманнами. Берег-от был вотчиною новгородских посадников Борецких. Около середины XV века посадница Марфа послала сюда для досмотра своих сыновей Феликса и Антония. Морская непогода разбила судно, на котором шли Феликс и Антоний. Тела их волною морскою вынесены были к подножию холма, под стены разо­ренной обители. Над гробом своих сыновей Марфа воздвигла истинное чудо архитек­туры...С какой бы стороны ни подходили к монастырю, с моря или протоками, меж островами, всегда казалось, что белая лебедь, вышедши из волн морских, отрясает свои крылья на все страны света. При этом кружится, опираясь, на аркады покрытий" (584-585), 14 авг.67

      "Жития русских святых, исторические документы, документы юридические, также эпистолярная литература Древней Руси - вот что, при умении видеть и слышать, может оказаться крыльями, которые перенесут тебя в ту эпоху и поставят тебя на ту землю...В особенности важны жития как произведения фабульные, связные" (385), апр.46

      "Тот не художник, кому за сказкой надобно ехать в Индию или в Багдад...Он не видит здесь сказки заветной, заповедной. Он говорит: может, здесь что и было да сплыло. Ему надобно...ехать в Персию, в Шираз...А у нас с тобою вот выпадет первый снег, белая земля, "серенькое" небо - и на черной слеге у овина защекочет, засказывает сказку сорока-белобока. Несыто ли хотим слушать сорокину сказку. О богатом мире русской красоты сорока-то возвещает" (544-545), 1949

      "И то знаю: какова эта ненагдядная, серо-жемчужная таинственная пелена бывала тысячу лет назад, такова эта переливчатая жемчуж­ность и сейчас. Каковым это небо соглядал Сергий Радонежский, та­ковым лик заветный, блакитный вижу и я, нищий" (415), июль 46

      130 лет назад Достоевский писал: в нашей литературе нет книг, понятных народу, ни Пушкин, ни севастопольские рассказы, ни "Вечера на хуторе", ни сказка про Калашникова, ни Кольцов (Кольцов даже особенно) непонятны совсем народу.
     "Достоевский сказал: красота спасет мир. Очень широко и общо сказано. Не хочешь, да помянешь...твоя-то чистота схватила светлоту, занесла на высоту. Неси благодать, а то ничего не видать" (с.550), дневник 1949 г. И далее: "Ох, голь перекатная! Хоть кол тебе на башке теши, ты своих два ставишь". О стихах Кольцова: "Многое не чувствуешь, многое кажется наивным" (с.558), март 53. И там же о статье Белинского: в жизнеописании Кольцова много высокого ораторства, Белинский не рассказывает, а громит или самодурство родителей или "бичует какую-то вероломную красавицу, в выражениях гневных, но...хотелось бы знать, в чем дело" (556). "Белинский сообщает, что Кольцов умирает, нуждаясь иногда в куске сахара, иногда не имея куска хлеба. Почему?? Кольцов умер в родном доме. Семья его отца многочисленна. Кольцов вел все дела по торговле. Пусть родная семья Кольцова была чужда ему по духу, но Кольцов умело вел торговые дела. Почему он умер заброшенным, голодным?.. Белинский не хочет разбираться в грязи и оставляет нас в неведении. Не любя "идеальничанья" жизне­описания, сам идеальничает". И заключает: "Но все же Белинский открывает простор для мысли читате­ля...эта абстрактность жизнеописания Кольцова, на которую я, может быть близоруко, досадую, куда значительнее, шире и вернее всяких биографических романов о жизни того или другого поэта, писателя, композитора, каковых романов пишут так много...Да, вдруг я стал думать об этом человеке...Пока еще не стихи его, а жизнь его, судьба его заставляет подойти к нему, искать его близости, которая кажется мне светлой" (557-558), март 53

      "Мне люба срединная Русь деревенская...Нет ярких красок. Только нюансы нежно-тусклых тонов. Купы деревьев будто карандашом прочерчены на этой чуть подсвеченной акварели. Куда глаз достанет, видится шелковая пелена. По этой пелене призрачные тени ветвей теми же шелками шиты, каковые краски этого пейзажа. И я спрошу: каковы тона безглагольной тишины? Впочем, птичка какая-то подобрала тона, посвистит повыше и после паузы возьмет столь же нежно пониже"

    Но страшным было и подлое время Николая I (Шергин, "Пустозерский свет", газета "Архангельск", 16 апр 1917)

"Германска война долго стояла; люди по городам в лаптях забегали. Революция пошла. Соседни державы рука за руку связались, на нас навалились. Польша завертелась как корабельный бот. Други подъехали. "Наделите-ко меня Черным морем или Белым..." Напасть за напастью, генерал за генералом. Крым из рук удернули, и Сибирь урвали. Неможно отдуться!..У белых было все чужое, все в людях выпрошено. По всей Европе хожено да прошено. Свое-то все растеряли да разволочили. Они любили бы поплотнее влепить когти, да не дали красные...А державы есть еще около, матюкливы таки, продувны" (записано Шергиным на архангельских лесопильных заводах в 1928 -1934 от участников гражданской войны)

      Т.И.Томилов, брат Соломониды Золотоволосой (записано Шергиным):
      "Ленин родился, Маркс стал радоваться о нем, стал ждать его. Письма посылал Ленина родителям:
      - Володю смеряйте ниткой от катушки и пошлите ниточку мне в письме. Я узнаю, велик ли вырос"

      "Интервенция. Начали свое лихорадство. Пришли, навели на Поморiе всякiя беды. Костью у нас в горле встали. Недолга, но велика была истома нашему краю" (Шергин, "Нильса Крах")
      Англичане, в сентябре 1919, по приказу Черчилля (военный министр и министр авиации) впервые применили фосфорные бомбы на оккупированной территории России. Бомбили Пинегу, родные места М.Д.Кривополеновой. Дождавшись благоприятного ветра капитан Оливер Брайсон запуском ракеты дал сигнал о начале бомбежки и четыре самолета сбросили около двухсот бомб, упавших с наветренной стороны (позже за эту операцию Черчилль получил нобелевскую премию; планировали - мира, но Черчилль попросил - по литературе). Англичане же изобрели главное средство духовного и морального перевоспитания - концлагеря (изобретение лорда Китченера); опробовано в Южной Африке, при усмирении буров, потом в США, и далее - в России, где в 1918-20 в созданных ими концлагерях содержался каждый шестой житель. Вербовкой и засылкой агентов к красным занимался француз Эрнест Бо в концлагере на острове Мудьюг; многие из тех, кто были потом разоблачены, освобождены в дальнейшем как пострадавшие от культа личности, и как мученики награждены орденом Ленина, а бежавший Эрнест Бо создал шанель №5, характерный запах которых он сохранил в своей памяти от времени полуночного солнцестояния на о.Мудьюг, когда река излучала особую свежесть.
      Шергин мобилизован на работы, проводимые интервентами в Архангельске, и на них потерял правую ногу и пальцы левой ноги, пришлось отказаться от помолвленной с ним Машеньки.

      "На днях, ожидая трамвая на бульваре, еще издали услышал сладкую такую и тихую музыку... Наконец начал проходить оркестр, за ним взвод за взводом - молодежь в военной форме. Стройно шли под марш, такой сладко-весенний. У них были спокойные молодые лица. Все одеты по-походному. И подумалось: вот мы, старые, как цепляемся за житуху, как разоряемся, расстраиваемся, что не наелись, мерзнем, зиму еще одну доживем ли и т.д. и т.п. А эти молодые, прекрасные, спокойные, сильные, еще и жизни не знавшие, идут и не жалеют, как бы отстраняют, покорные, кубок жизни. Отводят от себя кубок жизни царственным таким великодушным жестом" (204), май 44

      "За день-то изорвется сердце. Вечера попроведать уж на поздней заре вышел. Все хвалю поля небесные, блакитные. Тихость облачная, исполняющая землю, успокаивает тебя. Боль проходит. Ты учиняешься на дальнейшее способье" (203), апр.44

      "Есть совсем "простые сердца"...даже кино не интересуются: ведь там ничего не дают...Публика поцивилизованнее...этим нужен театр, лекция о научной сенсации...Эта интеллигенция всерьез, но без разбору интересуется литературой, поэзией. Какой бы хлам ни выбросил рынок, эта "культурная публика" живет этими "новинками"...Есть люди тонкой психической организации, они любят музыку. Они знатоки и ценители ее. Но где-нибудь в лесу, в хижине они не могут долго пробыть...А между тем у человека должно быть сокровище внутри себя, должна быть внутренняя сила, собственное богатство. Человек должен светить из себя" (341-342), дек.45

      "При солнце и резких тенях и бликах улиц все как бы беспричинно веселится, иное и невпопад. Но когда в полдень небеса отуманятся безмерной ровности пеленою, всегда кажется, что небо и земля задумались", "...виденье рая для меня - эта вот тишина земли апрельской" (195), апр.44

      "Это странное и сладкое состояние близости открытия какой-то тайны существования существ и вещей (и вещей!!)...Надо идти где-то, и вдруг тихо плева с мысли снимется, и то, на что просто так смотрел, видишь (не видишь, а знаешь) не "просто таким", а... пребывающим еще и иначе" (117), окт.43

      "Ковыляя старым переулком, видя истертые ногами поколений древние плиты, камни-ступени, камни-пироги, я люблю посидеть на них, погладить рукой...Пишу сие для самоутешения: вишь, велел брателку продать любимые свои эмали. Торг-от состоится или нет, но я перестал тужить", 11 марта 1944 г.

      "Так мало счастливчиков, в такову печаль упал и лежит род человеческий, особливо сынове российские, что в полку сих страдающих спокойнее быть для совести своей. С плачущими, алчущими, изгнанными, скорбящими, тружающимися и обремененными куда почетнее шествовать путь жития своего, нежели попрыгивать со счастливчиками. "Счастье" этих немногих на бедствии премногих стяпано-сляпано воровски-граби­тельно" (206), май 44

     "Скажут: где, в чем красота ненастья? - а разве не прекрасны серые шелковые одежды, притом шитые жемчугом?" (203), апр.44

      "В музыке русских композиторов надо мне подслушать, нет ли там мною любимого - тонко-тусклого, сребро-прозрачного неба, голых весенних веточек и этого: еще в полях белеет снег, а воды уж весной шумят. Рахманиновская музыка на эти стихи мне не нравится. Светлой грусти весенней нет в этой музыке" (349), янв.46 (там же: Рахма­ниновы и Скрябины, думается мне, "не для меня"); "Под душистою веткой сирени" Чайковского... Это все чары комнатные" (433), нояб.46

      "И ежели людская денная пылесосная суетливая житуха обезличивает, обезраз­личивает природу в городе, то в оный нареченный предутренний час глядите, как живут своею таинственною, не видимою "невооруженным" глазом жизнью эти деревья...О, какая чудная, несравненная картина глядит на меня из рамы убогого подвального оконца! В свете зари, как на золоте иконы, написана эта малая купа дерев...В тишине рассвета, в тихости утра внятна и радостна мне разгадка таинственной жизни природы. Живы и прекрасны эти веточки, как сияние расходятся они от сучьев. А сучья воздеты к небу...Живы они и свет вечный видят" (200), 1944 г.

Шергин (сороковые годы): живу уже двадцать лет в старом-старом, еще при матушке Екатерине построенном и освященном доме (Сверчков пер., 6), все старое, древнее оконце глядит в переулок старый, засыпанный снегами; домик глядит прямо в переулок, как сторож месту сему; по одну сторону, направо за старинно-полукаменной оградой, - дерева, по вечерам здесь кричат галки, по другую сторону - старые дома, сплошь старая Москва, дома XVIII века сплошь с колоннами, целые, нетронутые ансамбли старой Москвы, домик наш глядит вдоль Архангельского переулка; в мои оконца с февраля по все лето светит вечерняя заря; тягости лета в городе не ощущаю, в подвале не жарко, ноги прохожих шаркают по подоконнику.
      "Зачах, выдохся я в камне, в подвале" (30.12.1948); "ужинать свечу зажигаем" (июль!), "писать темно, и письмо мое не стоит того, чтобы свечу жечь" (11.7.1949); "как торокан за печью, в подвальчике модею" (1.6.1951), "Конечно, не отчий дом в краю родном. Там наокруг все было мое. Во всякой хоромине и горнице, и сени, и лестницы, и чердаки, и чуланы, и крыльца, и сараи, и конюшни, и сад - отцово строенье, материно раденье. Здесь - только ступи за двери в коридор - все - общее пользование" (4.5.1951)
      "Оскорбление, написанное мне в деликатной форме, я, по тихости разума, редко пойму сразу. Но, - после времени болезненно переживаю" (23.5.1953)
      "Если писатель умен и добр, большую пользу принесет ему многолетняя жизнь в многолюдной коммунальной квартире" (20.2.1959)

     Леонид Леонов говорил о нем: видимо, настоящая литература пишется именно в таких подвалах.
      "Исполнил ли то, что тебе задано было в жизни?..Вот что при конце-то жизни совесть спросит. Это, конечно, к Леоновым не относится. Их сознанье сроду не было обременено" (291), май 45

      "В городе ли, где соглядаю я из наземного оконца, здесь ли, за городом, где небо передо мною в полном лике,- везде оно мне, как икона" (417), июль 46

      "Никогда в жизни не испытывал чувства скуки" (из письма Беляевым), "куда ни причалю, то и скажу: здесь покой мой, тут веселюся" (10.7.1963), "сроду не скучал, один сидючи" (6.8.1963)

      "В нашей русской природе есть некая великая простота...Серенькое русское небо, жухлого цвета деревянные деревнюшки, березки, осинки, поля, изгороди, проселочные в лужах дороги. Красками как будто бедна. Но богатство тонов несказанно. Жемчужина - на первый взгляд она схожа с горошиной. Но вглядись в жемчужину: в ней и золото заката, и розы утренней зари, и лазурь полуденная...Жемчужность и перламутр рублевских красок - оне русского "серенького" неба. Скажут: "Но эти краски Рублев видел у византийцев, у Феофана Грека!" Нет уж, извините! Эту тихую мечтательность, этот пренебесный мир, эту божественную гармонию не только линий и очертаний, но и красок, блаженный Андрей мог найти только в себе и видеть только около себя" (540-541), 1949

В "Слово устное и слово письменное" Шергин цитирует Епифания, друга Рублева: "Коль много лет многие философы эллинские собирали и составливали грамоту греческую и едва уставили многими трудами и многими временами едва сложили; пермскую же один чернец сложил, один составил, один сочинил, один в едино время, а не во многие времена и годы; один уединенный, один единственный. И так азбуку сложил, грамоту сотворил и книги перевел в малые лета; а они, семь философов, едва азбуку уставили; и семьдесят мужей-мудрецов перевод истолковали, книги с еврейского на греческий перевели". Отсюда следует, что "В чем моя вера" Толстого и слова Гагарина "Московская Русь не испыты­вала чужих вер, потому что ее собственная вера, неотделимая от жизни, подверглась испыта­нию и выдержала его" - возникли не на пустом месте.
     "Сомнительно мнение, что народная поэтическая память донесла до нашего времени как раз все самое ценное, самое отборное. Нет, многое быльем поросло и останется беспамятно". Платонов: "самое важное уносится в могилу"

      "Ходил сейчас проведывал чашу мою небесную. Моя чаша, и небо в ней мое. Мне дадеся. И как она разнолика! Сейчас исполняет чашу облак снежен. Ненаглядна пере­менчивая, живая красота неба. Чаша моя - абрис неба над московским двориком в виде чаши" (230), янв.45

      "И еще почто люблю наших северных святых. Имена их с детства на октениях слышал. Еще мама на руках в церковь водила, за руку к Воскресенью (Воскресенская церковь) водила. По порядку из уст о.Михаила помню: Зосиму и Савватия Соловецких, Антония Сийского, Никодима Кожеозерского, Трифона Печенгского, Варлаама Важес­кого...Пертоминских...Яренгских, Артемия Веркольского чин. А в Соловецком подворье с детства выучил на слух Зосиму, Савватия, Германа, Иринарха, Елеазара Анзерского и прочих Соловецких чудотворцев...Потому что с ними, как на одном корабле плывешь. Они еще кораблем-то правят. Тут еще они, близко" (57-58), 1939
      "Мы живем в иные времена. Но это не значит, что иное время - иные песни. Нет! Правда, святость, красота вечны, неизменны...я наследник оных благодатных эпох. Я хоть сзади, да в том же стаде" (98), 1942

      "Занятно так: в Чистый Понедельник наши переулки - дорога крепкая, а на Хитровом потоки откуда-то журчат. У нас снег крепонек, а к Солянке лед мокрый. И вчера от вечерни брел, нигде не таяло, а с Дашкова дома капели изо всех труб. Я и к ночи-то выбреду. Все проверяю, не каплет ли с какой крыши. Ведь еще рано, еще шепотком капельки-те говорят" (158), фев.44

      "Онтологически не время проходит, а проходим мы...Там, в пучине вечности, и IX век со светилами его все одно, что XIX век. Там они живут без календарей, без дат, без численников, без годов. Там..." Шергин беседует с Толстым и Чеховым; и к ним присоеди­няется Платонов. "Помахивают они века-то" (49), 1939 г.
      "Отщепенцы церковные толкуют, что Бог только внутри нас. Заблудились милые" (389), апр.46, "Я вижу Бога в природе..." (272), март 45, "Церковная вера, видите ли, не духовна...Сергий Радонежский не духовен? Нил Сорский не духовен? Серафим Саровский не духовен?! Ино пусть сектантские щенки лают: ветер их глупую лаю носит... Отщепенцы долбят, как дятлы: "Нравственное совершенствование". А кто достиг совершенства внутреннего, духовного, как не светочи иночества?!" (397-398), май 46 (Платонов: "святость есть утрата жизни, утрата и божественного", янв.44)
     "Матерьялистическая чистая наука труп препарирует, по трупу трактует о жизни" (153), янв.44 (Чехов - Суворину: "Когда вскрываешь труп, даже у самого заядлого спиритуалиста необходимо явится вопрос: где тут душа?"), "Материализм квалифицировал­ся на вскрытии трупа. А живое материализму неподсудно" (269), март 45

      "Мне иногда кажется, что я одинаково люблю и лесную дорожку, и каменную сказку какого-нибудь ненарушенного с XVII века московского переулка. Ивановский переулок - нечаянная и новая радость...Точно тут никто не живет: ни души не встретил...Снежно-лебяжные опушки придают тяжелому серо-золотистому камню нежность, праздничную нарядность. Старый город жив. Древняя матерь Москва. Вот она где. Я думал - нет ея. Старые камни, белая уличка, серо-жемчужное небо. Тишина. Девица. Не умерла, но спит" (239-240), фев.45

      "Стесняясь своих слез, Лев Толстой шутил: "Я старик мягко-слезный" (603)
      "Чехов иногда серенький-то день тихостный близко так подведет к сердцу, к мысли заветной" (416), июль 46
      Если в тебе самом есть содержание, то и каждый твой день будет содержательным. "Хозяин что ступит, то и дело найдет"
      Когда научишься видеть, что "серенькое" русское небо богаче красок жемчужной раковины, когда почувст­вуешь глубину беседы простых людей, тогда любое твое слово будет живым. Как учиться?..Поживи с Чеховым. Вникни в его рассказы...Ранняя, зыбкая весна, недавно оттаявшие поля, подмерзшие лужицы - будто карандаш­ный набросок. Но велико изящество этих скудных линий. Чехов как истинный поэт видит, что сквозит и тайно светит в этом предначатии русской весны.
      Чехов не берет взаймы и у словесности фольклорной. Речь его разительна богатством мысли. Чехов облекает мысль в простые слова, "но им без волненья внимать невозможно". Иной чеховский рассказ "тих, как день ненастный", но оттенки северного жемчуга нежнее и изящнее брильянтовых изделий. В противоположность, например, Гоголю, у Чехова нет речений роскошных, обворожительных. Тонкое изящество чеховской мысли таково, что вопрос - "язык чеховских рассказов вместе или рядом с живой народной речью?" - вопрос этот окажется примитивным...("Звезда", №12, 1963). А Солженицын говорит о Чехове: в потемках видит подробности чувств на лице и в жестах, этого - нельзя; за это тонкое замечание (по Шергину, примитивное или тяжеловатое) Солженицына и выбрали в академики как филолога; окончательное решение (выбирать или не выбирать) принимал известный популяризатор науки как истины Виталий Лазаревич Гинзбург (запрещающий называть уравнение Власова уравнением Власова), и это зачлось ему в дальнейшем при решении о присуждении Гинзбургу нобелевской премии. У Шергина: "Собрали на консилиум главную профессуру. Старший слово взял: - Науке известны такие факты. Есть подлы люди...Другой профессор говорит: - И я всë знаю скрозь"

      В фильмах Довженко старики умирают, как Чехов. У Шергина:
      Пошла с внучками жать ниву. Не разгибаясь, жала от восхода солнца до полдня. Люди сказали:
      - Бабка, посиди.
      Старуха отвечала:
      - Сидеть нехорошо и стоять нехорошо, жнея, коль, совестна.
      В полдня все же села на снопы, объявив внучкам:
      - Это вам не в образец.
      Потом, просияв, сказала:
      - Смерточка моя, красавица, пришла.
      И все тут. (Дневник, 30.5.1959)

      И там же: "Непонятно, неприязненно мне мненье, что человек должен отдыхать, ездить на курорты, в дома отдыха, "загорать"...Применю век человеческий к одному трудовому дню: наработался человек за день и, к ночи, сладко его клонит в сон. Топчется еще, на остатках по избе, а уж глаза сами закрываются. Так-то любо сунуться на лавку, ноги протянуть и будто лодочка тебя куда понесла...Так и человеку надо отжить. Отработать, чтобы ноги притоптались, руки примахались, глаза нагляделись. "Сладок будет отдых на снопах тяжелых"

      "Начат был разговор резко, как бы с сердцем. А кончился мирно. Или вничью? Потому что пуще всего не люблю я кому-либо что-либо навязывать. Такой ли мой фасон, чтобы людей убеждать?..Я не тебя убеждаю, а с тобой рассуждаю. У тебя тоже "терто полозом по шее". У тебя свой опыт. Ты свои выводы, может быть, сделал" (468), июль 47

      "В зодчестве я люблю не приукрашенность здания резьбой, росписью, но архитектур­ные линии. Вот и в природе у дерева старого люб мне рисунок могучего ствола, располо­жение сучьев, узор ветвей...В этом я всегда на Фета, например, досадую: весну Фет любит только уже благоцветущую, цветами и пышной листвой одетую, с соловьями, розами... Пугает его зима, осень с дождями только уныние наводит" (112), сент.43
      "Роскошь фетовской весны...ахи и вздохи под черемухой душистой - этому я не пайщик" (419), авг.46
      "В багрец и золото одетые леса" (Пушкин) - это все "пета бяху". Бывают "роскошные виды" (547), 1949 г.

      "...живучи в Москве мне было важнее всего узнать, которая вера правая - поморская или белокриницкая...Такая безлепица у нас: и в церковь ходим, и попов примаем, и старого жаль. "Хромаем на обе плесне". Кто богу свеща, кто бесу кочерга, кто што нисе. А в общем все мы воистину настоящего града не имеем, но грядущего взыскуем" (622), авг.16
      "Молодежь наиболее беззащитна. Сердце раскрыто, ум неопытен. Универсальная натодельная пыль из года в год осаждается на молодых умах" (272), март 45

      "К сумеркам, теперь в семь темнеет, вылез-таки на минуту, погоду, холодно ли, тепло ли, проведать. Ветер холодный, сырой, блакитно небо...Улица, дома, небо - все монотонно в цвете, но какой изысканный аристократизм в этой драгоценной одноцветности неба, крыш, мостовой, домов старого переулка" (160), март 44

      "Помню, отец, бывало, сказывал: на Новой-де Земле на Офонасьев день в полдень светло явится, на часок светильник погасят зимовщики" (230)
      Это неправда, что Пушкин - первый русский профессиональный литератор. В каждой артели, идущей на дальние промыслы, был такой профессионал. Из-за него "артельные старосты плахами березовыми бились, дрались, боем отбивали, отымом отымали". Если вдруг на Новой Земле зимовать доводилось, вся надежда была только на него. Собирали по берегам остатки разбитых кораблей и строили избу; заваливало снегом; тепло, а темно. И в полдень и в полночь горят звезды. Приходят белые медведи, колотят в дверь. В когти свистят пронзительно - заходится сердце, староста дышит: "Пуще всего, чтобы люди в скуку не упали. Всякими манами ихние мысли уводи". Особенно следи за молодыми. Не дай ему задумываться; умрет с тоски.

      "...очнувшись на рассвете, полез глядеть улицу...И вот эта убогая "природа" - дорога да голые деревья, серый забор, древние желтые плиты тротуара, только что выглянув­шие из-под ледяной коры, в тишине утреннего рассвета, в таинственности предначатия весны так молитвенно глядят в небо, глядят, не мигая, созерцая тайну...В предутренние часы мне видится: эта истоптанная земля, эти обломанные людьми деревья вспоминают свою красоту и соглядают образы неизреченной славы, аще песнь, и носят язвы по вине человека" (161-162), март 44

      "Живя "посреди смертей многих", посреди бед несказанных, люди не только не опомнились, не раздумались, не устрашились, не сокрушились сердцем - нет: преклонение перед успехами всеобщее и полное, кака бы мразь ни достигла успеха и какие бы средства для успеха ни были этой мразью употреблены" (243), "И вот, где только соберется интеллигенция литературная, музыкальная, художничес­кая, научная, артистическая, сейчас же обычное: читали последнюю книжку Когана? Пьесу Шкловера смотре­ли? Но сразу же везде и всегда разговор идет о том, сколько этот рабинович получил и кто намечен в лауреаты" (247), февр.45; о Константине Симонове: "у сего "гада века своего" рев звериный, унылый, страшный...Материт убивших сына: "сво­лочи", "убью!" Ваши сыновья...воры, жулики. Мой любил кино, радио, спорт, уважал девушек!" Какой жалкий тупик. Жалкий реквием сыну" (353), март 46

      (Об артистах) "Вижу рвачей, привыкших брать помногу, брать спокойно, важно и бессовестно...Сколько достоинства в их лицах, сколько подобострастия со стороны окружающих" (352), фев.46, "У профессионалов деньги и честолюбие - единственный двигатель творчества. Халтуры во всем 99%" (354), апр.46

      "Счета нет истинным негодяям, преступникам, мерзавцам. Но несть числа и "ни добрым, ни злым"...празднуют юбилей за юбилеем" (338), нояб.45

      У лошади ум в ушах: я что-нибудь говорю и, ежели он уши стоймя поставит, значит, ему речь моя любопытна. А ежели он ушами помахивает, значит, говорю пустое.

"Богатырский конь"    

      "У тебя полет орла, а у меня воронин. Ты поешь соловьем, а я грязной воробей из-под худой застрехи. Ты лев, а я заяц.
      Ознобно ветр прижал к земле травы и цветы. Зиме время быти. Напрасно вы, цветики, головки подымаете. Не время красоваться, не время величаться наружной пышностью.
      От многих времен какое множество заведено было наружного, показного, и все облетело, как маков цвет. Только те не обнищали, только те до последней духовной срамоты не обнажились, у кого в сердечной скрыне собрано-запасено было истинное, некрадомое богатство" (428), окт.46

      "Ежели брателко твой днями убивается где-то по гололедицам, падая то под охапкой дров, то под грузом гнилой картошки, а ты будешь считать галок, взирая на небесные нюансы, воображая, что постигаешь, "еже вещей истина", то зле прельщаешься...Прежде помоги брату, тогда и шарь глазами по небу. Тогда не укроется от тебя звезда Вифле­емская. Тогда уж иди за ней. То уж будет твое" (122), дек.43
      "Вчера, ужинавши, простер к брателку слово о том, что дуб шелестит не как береза, а шум сухой травы опять же иная музыка. А брателко: "Объявили дрова-то по прошло­годним талонам...Где искать талоны эти? А новых до января не дадут...Чем топить?" (217), авг.44
      "...творческая личность" всегда считает себя замученной; "творческой личности" не придет в башку мысль: не я ли вымотал душу у ближних моих?  А все-таки, правый ты или виноватый, искру творческого вдохновения в себе блюди" (597)

      "Недавно у парикмахерской поглядел я в уличное зеркало. Глазки-гляделки у меня беспокойные, не то заячьи, не то медвежьи, рожа как рукомойник. Зеркало души неказистое" (249), февр.45

      "Помню низкую, обширную комнату с бревенчатыми стенами. Чисто намыты полы, старинные иконы в большом углу озарены лампадой. Развалистая печь дышит теплом. Все домочадцы слушают житие преподобного Савватия Соловецкого" (472)

      "Часа в два ночи украстись из дому, притулиться где ле, чтоб и небо-то видно, и капель-ту мартовскую слышно. Тут откроется сердечное тайное око, еже постигати тайну. Тайну эту ум человеческий постичь не может, только сердце чувствует радость тайны. Дивные птицы райские поют в ночи, Сирин и Алконост...Это чувство непонима­емое, непостигаемое, неопределяемое сознанием, рассудком и есть касание миров иных, касание бессмертия" (254-255), март 45

      "Иов Анзерский никогда не ел молока, ни рыбы...И прожил 85 лет, до смерти сам рубя дрова, нося воду, трудяся на огороде. Еда Иовля была: репа, гриб, ягода, изредка хлеб ячменный. Современная медицина пичкает нас "питаньем" да "жирами", без них-де смерть. Малороссияне всегда ели "сало с салом", подмосковный крестьянин без "свинин­ки" не мог косить. И все это в рамах теперешней психики правильно. Жраньем, только жраньем приучил поддерживать свои силы человек современный. Но в каких-то планах бытия человека, на неких ступенях духовного его совершенствования, наступает некий перелом, и человек, питаясь мхом и ягодой на Севере или мочеными зернами ячменя (горстка в день) жил до ста лет...срубая неохватные деревья в комариных болотах Севе­ра...Да, мы еще не знаем своего организма, что ему нужно для здоровья" (311), авг.45

      "В осенние непогодливые ночи я, маленький, укладывался спать у матери в комнате. В старом доме водворялась тишина. В комнатах каждые четверть часа били часы свое "перечасье". Мать, помолившись, спит. Я знаю, что крепко молилась она об отце, который еще не вернулся с Мурмана, хотя уже начались непогоды. "О плавающих, путешествующих отцах и братьях наших помолитеся угодники Божии, Зосима и Савватие!" - шептала мать. И сколько раз, проснувшись в ночи, всегда я видел святые лики Зосимы и Савватия, озаренные кротким светом лампады" (472-473), 1947 г.

      "Перед миром сим я как обезьяна в бубенчиках приплясываю" (275), март 45
     "Брателко неделю хворал, я не у чего, около себя разорялся, пропадал. Тут поманило заработком, выколотил я малую толику, планы плановал: вот-де заживем! Но и опять захирело...Давно я оттерт от пирога-то. Удачливее меня много лизоблюдов. Видно, они зазевались: "Позвали Садка на пир" (у черного крыльца постоял!) А я и о парадной прихожей возмечтал" (340), дек.45
      "Был я еще молод, и так же в это оконце глядела долгая весенняя заря. И опять вижу узор ветвей на золотистом догорающем небе. Когда-то (а уж не так давно) сладкая радость проникала в мое сердце от этой красоты неба, веток, воды...Но как будто остается эта радость там, за оконцем, и не проникает в меня" (518), март 49
     "...для редких и случайных разов нет резона сочинять да слово составлять, и сдумал бы, а для кого? Уронена стара мода со высокого комода" (538), июль 49
     "На родину, на Север уж не тянет. Не бывать там. Мечтал о деятельности там, в родном Городе. Нет уж, все здесь, корни здесь глубоко пустил. Туда уж меня не пересадить" (573), апр.57

Москва, Кузьминском кладбище, участок 80 (от перекрестка участков 80,81,92,93 сорок шагов на север, к центру Москвы, справа, за кустом боярышника; фото Е.Лазаревского)

В "Москвоведении" с 2012 по 2016 вышло собрание сочинений Шергина в 4-х томах (в разделе "хроника" наст.сайта по мере выхода каждого тома была информация об этом). Вряд ли в XXI веке произойдет событие, более значительное (в XX веке таким событием было издание в 1995-1999 четырехтомника Гагарина (Николая Федорова)
      Странным показалось то, что среди многочисленных фотографий нет фотографии с Кузьминского кладбища; объяснить это невозможно.

      "А перед масляной отойдут зимние наряды. Заведутся, волю возьмут вольные ветры из других углов, неморозные. С небес опустится март, и снега жахнут. А они не умирают. Им весело разбегаться водами: капелями, ручьями, потеками. Вот слышу, они с крыш спешат: без числа маленькие ручки в ладошки плещут" (255), март 45

      "Живописную" (некогда заимствованную с Запада) манеру иконописания северный народ считал профанацией, снижением, недомыслием".
      " - Наснимают барыней, да ты им и молись. Она хоть и скромница, а тельна очень, хлебна. Глазки голубенькие, щечки румяные, губочки собрала. Нет, уж это не "Высшая небес" (566), 1953 г.

      "И еще утра волшебные, тихие на реке Лае помню. Описать словом не можно. Не один год жил я на Лае. Из окон домичка нашего все один и тот же вид: река под окнами, лодочка у пристани, изгиб полноводной реки, луга на той стороне, кайма лесов... Серебристый туман над водами...и будто летишь с чайками: небо опрокинулось в зеркале вод...Здесь нету тех вод" (209), июнь 44

      "То, что мудростью и наукою величают наши времена, есть склероз старческий, извра­щение дряхлое, гниение...Безрадостны, тщетны, безжизненны умствования послед­них времен" (151), "Вырожденческое изобретательство убийственно поражает человечест­во" (227), "О "науках" социальных, общественных говорить нечего. "Массовая" эта "наука" для младшего возраста. Оставим ими интересоваться клубным кружкам" (153)
      "Что уж ты все древних-то людей хвалишь, чем они такие отменитые?" Да! Древ­ность и, скажем, средневековье - это была юность, молодость человеческой душевно-сердечной, умно-мыслительной восприимчивости и впечатлительности. Древний человек несрав­ненно был богат чувствами, воображением, памятью. Ныне одряхлел мудрец. Мало радуют ныне "специалиста" его знания. Будто кляча с возом".

      "У Ивановского монастыря с горки едва сполз. Средняя часть Ивановского переулка - какая находка для художника. Как прост рисунок этого "исторического" пейзажа! Как изысканно проста линия уходящей вниз стены. Молчащая стена, за нею одиноко выся­щийся ренессансно стройно серый купол собора и так много русского облачного неба над всем. Странно: переулок всегда пустынен...Сегодня, спускаясь к воротам, глянул на запад...В пейзаже какая-то унынность, редкая красота, что-то очень северное, непонятно поразившее меня. Тождество с чем-то давним дивит меня. Тот же был холодный ветер, и те же розы неба, таков же оледенелый холм и здание" (257), март 45

      "Однако сегодня таково жарко - мухам лень летать, не то что мыслям в думы склады­ваться. По дачам, там-сям, ясли. Ребята весь день ревут. Не иначе: к дождю...Молодость уверена, что любовь-страсть - главное в жизни. Что любовь - во-первых, а все остальное - во-вторых. Молодость не знает, не может понимать, что любовная страсть - это частность в жизни, вожделение телесное лишь неизбежный период. В годы расцвета красоты тела человеку надобно, чтобы им любовались, желает и сам любоваться, любить и быть любимым. И это добро, и надобно, и поведено...Но потом следует отрясти с вежд липкий медвяный этот сон и прохватиться, и осмотреться...Посмотри, как сияют горния вершины. Они отра­жают беззакатные зори, они никогда не меркнут. Восходи к ним: увидишь, какие дали тебе будут открываться. Доспей себя в мужа совершенна. Оставь детям игрушки-те...Человеку дотоле свойственно копошиться в цветке любви, доколе не созрел ум...Сознанью молодости свойственно легкомыслие. Разум спеется на следующей степени возраста" (459), июль 47
      "Бывало, как важно держал себя старик, как значительно было его лицо" (290), 1945

      "Выбор чтения сузился; т.е. перестал я хватать с полу всякий окурок" (219), сент.44
      "Когда я читаю беллетристику, то устану и ничего не останется в разуме. Там все чужими зубами пережевано. Много ли наешь? А чтение документов, писем - это меня обогащает. Люблю, когда словам тесно, а мыслям просторно" (559), март 53
      Уже в дневнике 39 года: "И классиков новых и старых, где страсти любовные распи­саны и размазаны" Шергин не читает: "не интересно, ни к чему, не про нас писано" (66)

      "Места на Лае-реке временем вспоминаются каким-то садом Божиим...Протяжные крики ночных птиц, всплески рыб. Тишина ночи, сияние неба, подобные зеркалам озера в белых мхах, плачевные флейты гагар...Помываемые глубокими течениями леса водо­рослей, похожие на косы русалок. Серебряные рыбы меж зеленых кос, раковины...Воды всегда шепчутся с берегом, а в карбасе с парусом встречь волнам - то-то у вод разговору с карбасом остроносым. И в Городе у пристаней, бывало, где много деревянных судов, суда поскрипывают, вода поплескивает: то-то молчаливая бесе­душка...Сидишь на плотике и боишься комара сгонить, чтоб не упустить какой ноты чудной симфонии северной ночи" окт.45

      "Бумажных книг не читаю...Житье-бытье близких моих, а их у меня много, это я переживаю днем и обдумываю ночью. Вот мое утешение, моя отрада: как все-то успокоются, уснут, лягу я и начну складывать рассказ...Много у меня в памяти "сырых" рассказов. Я люблю их уделывать, речь к речи пригонять" 603)

      "Жили Ванька двоима с матерью. Житьишко было само последно. Ни послать, ни окутацца и в рот положить нечего. Однако Ванька кажной месяц ходил в город за пенсией. Всего получал одну копейку. Идëт онóгды с этими деньгами, видит - мужик собаку давит:
      - Мужичок, вы пошто шшенка мучите?
      - А твоë како дело? Убью вот, телячьих котлетов наделаю.
      - Продай мне собачку.
      За копейку сторговались. Привëл домой.
      - Мама, я шшеночка купил.
      - Што ты, дураково поле?! Сами до короба дожили, а он собаку покупат!. ("Волшебное кольцо", 1931)

      "...ни кола, ни двора, ни милого живота, ни образа помолицца, ни веревки задавицца, ни ножа, чем зарезацца" ("Куроптев", 1931)
      "Прожился, Ерш, проскудался. Ни постлать у Ерша, ни окутаться, и в рот положить нечего" ("Судное дело Ерша с Лещом", 1947)
      "...денег класть не во что, кошелька купить не на что" ("Дождь", 1958)

      "Вот опять братишечка моего прибило к постели простудой. Я перед рассветом проснусь, он по долгом кашле дух переводит. Я пореву малость, башку заокутав. Он уснет, я подлезу к окну. Рассвет. Небо водяного цвета отразилось в простертой к моему окну подошедшей луже. И забор, что напротив, и девевья в воду глядят. Тихо, безлюдно. Небу, водам, деревьям и мне никто не мешает меж себя поговорить. Небо с водами, земля с деревьями, рассвет,- они все в тихости великой и положат мне на сердце тайное слово. Сунусь в ночи к оконцу, а мне, нищему, оттуда рубль бесценный в руку" (271), март 45

      "Иисуса водят с допроса на допрос, от одного жидовского начальника к другому" (378)

      "Четырнадцати годов я живал в Неноксе. Посад отгорожен от моря дюнами: с колоколен видать воздымающуюся над горизонтом высокопротяженную стену черно-синих вод. А шум и как бы некий свист моря слышен в домах днем и ночью, при ветре и без ветра" (335)
      "И тут же непременно речка в белых песках, непременно журчит по камешкам. Речка прячется в папоротнике, в ягоднике или, отражая высокое жемчужное небо, изогнется меж сребромшистых холмов "высокой тундры". Сколько звезд в небе, столько в архан­гельском крае озер. И речки наши серебряные текут меж озер и через озера...Лебеди, когда летят, трубят, как в серебряные трубы. А гагары плачут: куа-уа! куа-уа! куа-уа!" (336), окт.45

рис. Шергина к старине об Алëше Поповиче и Катерине Микуличне (1916 г.)

      "Таких восхищений было в моей жизни несколько. Последние в теперешние годы жизни. На Паже, затем у прудов. Я как бы видел суть вещей. Я глядел на те же деревья, на ту же землю, на те же воды, которые видел много раз, но в эти (не знаю, часы или минуты) все становилось "не тем". Глаза как бы переставали глядеть, уступая место иному зрению. Был сентябрь, конец месяца. С тяжелой ношей спустились мы с братом в долину Пажи, от Митиной горы к Больничной. Брат пошел быстрее, чтобы взять билет. Я брел тихо. День склонялся к вечеру. Безлюдно, безглагольно. Бурая земля, черная вода, голые деревья. Я с трудом передвигал ноги. Но вдруг все начало изменяться передо мною. Преславно стало вокруг. Как бы завесы открылись, раздернулись. Все стало несказанно торжественным. И черные воды, и долина пели, пели как громы, сладко и дивно" (523), 1949 г.

      "Самоед, лопарь везде у себя дома. Куда прибежали олешки, там он и расставил свою вежу, и огонь развел, и постели - как век тут жил. Сердце свое сотвори велико, широко, в нем и будешь жить. Телешко твое низенькое, а сердце твое сотворится широко, велико. У тебя пазуха-та что царский дворец будет. В нем ходи да ходи", 1945 г.

"Век я прожил мечтателем наверно бесполезным" (2.6.1951)
      Чаадаев: как бы ни копаться в сокровенных глубинах своего сердца, мы там ничего не найдем, кроме унасле­дованного от наших предшественников. До Шергина у нас не было писателя, который бы в такой степени сумел передать нам это чувство.

      "После полдня стало пасмурно, потянул знобкий ветер с Севера. Кот полез в печурку: не снег ли будет? Носил дровишки...Строгая такая погода. Красота офорта; свет без теней...Люблю, когда холод или дождь на улице - население в дома улезет...Суровость весны, строгость дня...Это все равно как мать меня обняла. Топором-то тюкаю, согнув­шись, и оглянуться боюсь: кабы-де из объятий не вывернуться" (524), март 49

      "Естественный, плотский, страстный, телесный человек всегда ветх, утл, дряхл, независимо от возраста" (294), авг.45

      "Знаю любителей пейзажной живописи. В центре вонючего города, в утробе кирпич­ного небоскреба, в кабинете развешаны произведения пейзажистов. В папках рисунки, офорты. При мертвом свете электричества хозяин смакует тонкость передачи зимних или весенних настроений. Я люблю быть сам участником пейзажа...Дохнул ветерок. Может, он с севера, с дальних полей...пейзаж растворен и неразлучен с музыкой, он услаждает и слух: звонко-хрустально кричат галки, каркают вороны, усаживаясь на ночлег. Свистят крылья, шелестят ветки" (435), янв.47
      "Я к тому говорю, что зрение - далеко еще не все даже для художника-пейзажиста. "Смотрит" ведь и объектив фотографа" (520), 1949

      Даже у Тютчева живы и живут в нас, и вечны, и могущественны лишь тема смысла существования, тема Бога, темы философские, также несравненные описания природы. А темы политические уже отошли. Не трогают нас, сколько бы пафоса ни влагал сюда поэт (227), янв.45

      "Переулочек безмолвен, но не пуст. Сказывает мне таинственное. По взгляду, по виду мы давно понимаем друг друга. На рассвете переулок, вернее перекресток наш кажется особливо выметенным, прибранным. Точно кто-то сейчас пройдет или прошел только-то" (198), апр.44

      "Cобирать надо такие минуты. Оно хоть лоскуточки все разноцветные, а ведь и одеяло, глядишь, выйдет...Кабы мне из моих настроений сошить одеяло-то. Али лоскут худ?..Вот хоть эти записки мои...Не будет ли одеялишка?" (214), авг.44

      "Драгоценнейшими, заветнейшими жизни моей минутами является состояние, когда как бы очи сердечные, очи умные приоткрываются, мысль становится прозрачною. Вижу преобразившемся все: вечнующим, прославленным. Такою видел долину Пажи в прош­лом годе, носячи картошку на станцию. Истинствующими и вечнующими видел в 42 году в предначатии весны деревья, снега, ручьи на Чистых прудах" (213), июнь 44

      "Историческая беллетристика и "исторические оперы" XIX века могут быть сами по себе хороши, изобличая таланты авторов, но...это почти сплошная фальшь. Так же как и картины Маковского...Все они, и романисты-писатели, и живописцы, включая Васнецова и Сурикова, и музыканты, включая Мусоргского, Бородина и Римского-Корсакова, показывают нам XIX век, с середины которого началось "возрождение национального русского искусства" и в живописи, и в архитектуре, и в музыке (только не в литера­туре)...Может быть, здесь в чем-то мы видим Русь XVII века, даже XVI. Но подлинного лика удивительных эпох Новгорода, Радонежа, Андрея Рублева здесь нет" (384), апр.46

      "Многие пишут в народном вкусе, но в больших дозах угощение становится пресным и приторным" (567), 1953 г.

      "В течение тридцати лет знаю женщину, теперь уже старуху. К двенадцати годам лишилась родителей и пошла работать "на торф". Вышла замуж за горького пьяницу, который удавился, оставив ее с кучей детей. Сын пропал в уголовной тюрьме. Теперь эта старуха живет относительно спокойно, нянчит дочкиных детей...Лет двадцать назад она немногословно-кратко вспоминала о том, как умер ее отец: "Пошел отец-то к утрене, весна была, воды. Он меня, крошку, на руках нес. А утреню отмолились, на обратном пути (из села в деревню) он присел отдохнуть и умер". Недавно в кухне опять я слышал от этой старухи рассказ о смерти отца. Все детали выросли, стали знаменательными, провиденциальными. Уже отец ея, стоя у заутрени, чует близкий свой конец и произносит мольбы о грядущей судьбе дочери" (137), 1944 г.

      "На всякой березе птиченька сидит, и все оне, пережидаясь, пропевают коротенькую песенку. По ночам опять петухи поют, пережидая один другого. Ни который не в свою очередь не пропоет. Когда по ряду дальний пропоет, тогда опять ближний возгласит. Ночи сейчас светлые, заря не гаснет" (529), июнь 49

      "Пусть радио гавкает. Это все пройдет, это все истребится. Небось, не все заклеила житуха" (293), июль 45

     "у елок свистящий шум, ели при ветре точно поют" (536), июль 49

      Бунину, не убеждает, а рассуждает: "Помните у Анакреона: старец пляшет в хороводе, просит жажду утолить!..Брось врать-то! Ужели не видишь, как "юность" та глаза зажму­рила и нос зажала, чтобы рачьих осовелых глаз не видеть..." (462), июль 47

      "День тих стоял, светлооблачен; дубы, березы, точно опустив ресницы, слушают исходное пение, тайну дня. И в тысячу прялочек прядут цикады. Может, то не работа, а в гусельки играют, день славят" (215), авг.44

      "...обыватель не подозревает, что природа - это книга богооткровенная. Здоровые не ценят. Это не значит, конечно, что всякой человек, заполучив острое или хроническое заболевание, начнет переживать отражение облаков в луже. Сказываю о тех, кто может вместить, кому дано" (202), апр.44

      "Откуда, отчего рождалось ощущение счастья, когда соглядал я северную избу-горницу?..Восхищали мощь, изящество, строгость и цельность стиля. Мощные, коричне­вого цвета бревенчатые стены, могучие косяки и порог тяжкой двери с кованой скобой, широкие скобленые лавки, широкие синие осиновые половицы. Никаких украшений, ни окраски. Но какая нежность тонов, какое удивительное чувство пропорций было у людей, создавших это жилье" (601)

      "Между нами и оною Русью древнею, святою возградися стена, паче ров зияет и ширится. Уже и камни святынь древних сознанию недоступны, но и зренью. Но, как брел Ивановским переулком, старым, узеньким, пустынным, и спускались сумерки, ненаст­ливый ветерок шелестел сухою травою, и небо виделось все то же, что и при Петре. Небо, оно самое было, Петрово" (314), авг.45

      "Не думай, что "вечность" - это какие-то там межпланетные пространства, где "аж дух захватывает"...Не в телескоп вечность изучают и разглядывают" (325), сент.45

      "Вечерняя заря глядит в оконце, из которого я гляжу на нее девятнадцать лет. Мерно тикают часы. За оконцем вода до полудороги. В ней отразилось вечернее небо. Потемнели углы моей горницы. Но светлеют еще окна бледным золотом. Тихий свет лампады в потемнелом углу. Зосима и Савватий возносят свою обитель" (481), март 48

      "...в течение многих лет общался с молодежью, учащейся и рабочей. В свободное время молодежь толкалась по дворам, где у обывателей для этой уличной молодежи не было другого звания как "шпана". А я из бесед с этой молодежью вынес только пользу и светлость душевную" (20.8.1962)

      "Биография писателя - его отношение к слову. Остальное факты жизни" (641), 1970 г.

      "Дни короткие, по-нашему, по-северному, зима уж...Туск небесный быстро смеркнет­ся, а все, где увижу меж домы деревья, особливо старые, ветвистые - и не могу досыта наглядеться, усладиться рисунком сучьев и ветвей, так чудно вырисованных на туске небесном. Кабы мне прежние глаза...Сумерки спускаются быстро, и нежныя кисти веточек, как шелковыя нити на атласе, соединяются с небом. Чувствую неслучайность древесных изгибов и извитий" (338-339), нояб.49

      "Сила и угодье лирической поэзии таковы: доверчивое слово поэта, радостное и печальное, люди будут применять к себе: это он мой ум рассказал" (из "Напутствия" Ольге Фокиной, о ее книге "Сыр-бор", 1963)

      "...весь вечер слушал "Феодора Иоанновича" (спектакль МХАТа)...Есть, есть она, бессмертная красота святой Руси" (587), авг.67 (напомним: чайка - герб соловецкий)

      "Глазишки сегодня худо взглядывают. А день такой "мой". Светлооблачно, без дождя. Нежная, светлая пасмурность неба, тишина. Видно, к дождю звонко пропевают петухи. Слышнее далекие голоса. Никто у меня этого богатства не отнимает" (471-472), 1947 г.

      "Вскочить на вершины гор нельзя. Есть восход туда" (118), окт.43

      "Да, самое главное не записал: (!) на рассвете сквозь сон слышу звуки, сладчайшие всякой музыки. Над городом летели журавли и кричали. Какая флейта, какой хор, какия виолончели могут воспроизвести эту сладчайшую гармонию - пренебесные звуки, серебряный звон, блаженный зов летящих журавлей" (563), май 53

      "А все-таки она вертится", т.е. та, настоящая литература должна существовать" (596), "Я вот этак теперь сижу - раскис, по бокам развис. Думаю о себе: "Квашня ты, квашня! Кисла шаньга архангельска..." И вдруг точно дух свят накатит..." (598)

"Прямо ехать - убиту быть,   
вправо ехать - богату быть,
влево ехать - женату быть"
Поеду дорогой, где убиту быть,
съезжу я, полюбопытствую,      
как это меня убивать будут.     

"Три дороги"              

      "...полдесятка лет я был учеником Строгановского училища. Осень и зиму жил в Москве. Весну и лето жил дома, в Архангельске. Художественная жизнь Москвы 1913-1917 гг. была эпохой восторженного увлечения древнерусской живописью. "Ум исхи­титься может от перезвона тех красок" (Никодим Сийский). И я ходил, как хмельной. Но прошли десятки лет. Теперь, на старости лет, не переизбытки впечатлений столичного Ренессанса древней живописи и связанная с этим эстетическая истома и суета. Нет, не эту эпоху вспоминаю я. И окрыляет радостью мое сердце. Любовь к древнерусской красоте породила во мне Северная Русь. Архангельский глас, а не московский вопиет во мне: "Радуйся!" Там "Свете тихий" поют в неизрекомой тишине и древний город Архан­гела, и зеркальные воды под ним, и острова. В мире, превосходящем всякий ум, в тишине, в свете тихом рождалась и крепла в сердце моем радость, которую ничто - ни болезни, ни лишения, ни уличный железный смрад - не смогли у меня отнять" (584), авг.67

   *   Ссылки на страницы даются по изданию: Борис Шергин. Дневники. СПб., Библиополис, 2009 (подготовка текстов дневников - А.В.Грунтовский, Е.Ш.Галимова)
      Замечания к изданию: текст дневника от 27 июня 44 г. (с.209) приведен на с.523 как текст 49 г., текст от 27 июля 49 г. (с.537-538) приведен на с.564 как текст 53 г., другой текст 53 г. (с.564-565) приведен ранее на с.551 как текст от 6 августа 49 г.

О Шергине см. также "Канон" (разделы 4 и 5), "Доплатные письма" и "Конгресс"

         m.kovrov@mail.ru