"Melimbrosia" или "The Voyage Out"

Когда читаешь любой еë роман, всегда кажется, что этот роман - самый лучший. И возникает странное ощущение, что никакой талант, ни дары учености, и никакой жизненный опыт не могут сравниться с остротой чувств. И которым ещë нет названия.
      В трактате Толстого об искусстве тот пишет, что главная задача искусства - понять другого человека, а произведение искусства - это передача нового чувства. И формулирует проблемы, которые не знает, как решать. 1910 год. Уход Толстого. Аделина Вирджиния Стивен поднимает упавшую эстафетную палочку, "Мелимброзия" - это еë общение с уже мертвым Толстым. Женский мусор. Никто и не подумает. Фамилия Толстого не упоминается, а то все сразу переключатся на Толстого, причем на какую-нибудь частность. И на неë. Засмеют, а дело не в ней, не в Толстом, а в проблемах. И она на них сфокусировалась. Толстой раздражал ее тем, что в Англии никогда не было литературы такого уровня. И он объяснил ей, почему она не переносит монологов Лира.
      Мисс Винрэс кормила кроликов двадцать четыре года, выгуливала собак по средам, часами играла на фортепиано. И пела сама себе, когда гуляла одна. Однажды у нее заболела голова, и она умерла. А в тысячах садиках Англии полыхали миллионы цветов, и старушки, так нежно ухаживающие за цветами, подкрадывались к ним с ножницами, и срезали их сочные стебли. И укладывали их на холодные каменные плиты в церквах. Толстой похоже неправильно формулирует проблемы. А чтобы он не расстраивался, предложила временные решения некоторых волновавших его проблем. Сказав, что счастливый брак - это наслаждение прелестями уединения без одиночества. Когда перестаешь замечать присутствие друг друга. Ведешь себя так, как если бы рядом никого не было. Говоришь вслух, не ожидая ответа. Не надо печалиться, тревожить тайн. Оставим их грядущим поколениям. Правда, самой ей это не удавалось.
      И постоянно вмешивались другие. В чеховских "Трех сестрах" Ирина говорит: "я не любила ни разу в жизни". И в героиню "Мелимброзии" еще никто не влюблялся. И она (ей двадцать четыре) ни в кого не влюблялась...Как-то она шла по тропе и, по обыкновению, пела, и тут дерево заставило ее внезапно остановиться. Словно оно за мгновение до этого восстало с земли. Она поняла, что это дерево останется в ее памяти на всю жизнь. И у Платонова в "Невозможном" герой набрел на столб на дороге, и не мог его ни забыть, не перенести. И ходил туда каждый день. "Трех сестер" она не читала, их еще не перевели, а "Невозможное" еще не было написано. И нет ничего странного в том, что вот она сидит в кресле, утром, посреди мира, и трясет всю эту бесконечную цепь: что было, что будет. Сидит в кресле, как то дерево на тропе. И не видит перегородок между прошлым и будущим; что неудивительно: они очень тонкие. А слова Ирины у Чехова - это его обращение к Ольге Книппер: я не любил ни разу в жизни, фраза-биография (ему сорок), предложение-роман, "Три сестры" - веселый водевиль. А Платонов был неизвестным ей человеком, который набрел на старый изгнивший столб, и понял этот столб, как нужно понимать все вещи в мире. И получалось (глава 15), что будущее в руках не англичан, а русских и китайцев*. Толстой прямо об этом говорит в "Войне и мире": тела не притягиваются одно к другому, как у Ньютона, а - как бы притягиваются.
      Толстой, XVI глава трактата: в каждом обществе всегда существует высшее на данное время понимание смысла жизни. Это понимание всегда ясно выражено некоторыми людьми этого общества и более или менее живо чувствуется всеми. Если нам кажется, что такого понимания нет, то это не потому, что его нет, а потому, что мы живем жизнью, противоположной этому пониманию. Она не знает таких людей. Ну, может быть, кроме Толстого. Все происходит как-то иначе**. И можно ли представить себе что-нибудь более смехотворное, чем личное мнение того или иного человека о смысле жизни. А чтобы он не печалился, и помня первый бал Наташи Ростовой, она всю 12-ю главу "Мелимброзии" посвятила описанию бала, во время которого все увидели себя и свою жизнь, и вообще жизнь всех людей, величественной. И мисс Винрес обнаружила, что все танцы - это мелодии церковных гимнов, только исполненные очень быстро (и теперь - с вкраплениями из Бетховена и Вагнера); прыгать, скакать, а потом - чувство собственной значимости.
      Чтобы понять, необязательно перечитывать. Бесполезно перечитывать. Будет то же самое, но с другой интонацией. Или то, что могло бы быть сказано, но сказано не было. Или выскочило из бесконечной цепи что-то противоположное. У нее было храброе сердце. Она изобрела огонь, который нельзя потушить.


* Лондон - это завод, и Вест-Энд с электрическими фонарями есть единственное изделие этого завода, кисточка на краешке черного плаща. А мистер Торнбери, сделавший состояние на торговле, в два раза хуже любой...Любой! Она описывает (гл.7) историю Британии. Как триста лет назад здесь бросили якорь пять елизаветинских барков. Как было. И как будет. Англия - старая собака, которая ест только костный мозг. О правлении в Индии. Как разговаривать с аборигенами. И этой истории в учебниках никогда не будет.

** Может быть, женщины более практичны и менее склонны к идеализму. Вот например, тетушки. Они ткут тонкую и плотную ткань домашнего мира: четыре трапезы, пунктуальность, всегда чем-то заняты. Чем - я точно не знаю, но это все чувствуют, это что-то настоящее, их вкусы, привычки. Они творят свою жизнь...Или твердые кирпичные стены! Эти внушительные общественные здания нас всех поражают. Они строятся день за днем и год за годом руками никому неизвестных людей. И те день за днем и год за годом умножают свои знания. И их чувства наверное уже не описываются известными ей словами.

"Night and Day"

Она была скрытной и осторожной. Изобразила себя, в начале V главы, Гарри Сэндисом, никто и не подумает. Нет, конечно, все персонажи, и мужские, и женские - это она, Вирджиния. Они выдуманы, чтобы помочь ей решить некоторые проблемы. Например, проблему счастливого брака. Она обещала сделать это в "Мелимброзии"; и теперь выполняет свое обещание. Оказалось, что выдуманные, они мучают еë; они не только в ее руках, но и она - в их руках. В придуманном сюжете они ведут себя не так, как она ожидала. Или она ошиблась в сюжете. А Гарри Сэндис - это только она, Вирджиния; он должен напоминать ей, что она существует. Независимо от персонажей.
      В течение всего романа мать и дочь пишут биографию отца матери - одного из величайших поэтов Англии. Мама пишет, а я помогаю. Но ей не нравился текст. Как жалки эти бесконечные попытки понять собственные чувства, и максимально точно и - самое неприятное - "изящно" выразить их словами. Хорошо, что у меня нет способностей к литературе. Интересно, тот дом на Рассел-сквер, с раскидистой магнолией в саду, о котором мама рассказывает, и где умерла молодой ее мать, - он существовал? У мисс Хилбери жених, и тоже поэт. А его пьесы могли бы поспорить с Шекспиром. Когда он начинал их читать, то сразу вводил ее в оцепенение; льющиеся строки прибивали каждую строчку к одному и тому же месту в мозгу; ужасно, нелепо, и трогательно: написано - чтобы ей понравилось; сомнения исчезают, она станет его женой. Постараюсь сделать его счастливым. Хочу быть замужней дамой. И у меня будет собственный уголок. Конечно, я знала, что это ошибка. Фарс. Зато покончу с притворством, составлением фраз для одной из величайших биографий всех времен. Мне нужно занятие, не связанное с людьми. Особенно с людьми. Мама меня восхищает, но она еще не решила, надо ли говорить публике правду о том, что поэт бросил жену и та сидела у окна и пела маленьким уличным оборванцам его сентиментальные песенки.
      Если она не вырвется из плена прошлого, то не выживет.
      В гл.11 "Мелимброзии" один из персонажей говорит: что будет, если бесконечное число влюбится в конечное. И потом в гл.23 другой персонаж (женщина): нет ничего настолько захватывающего, как математика. О чем здесь речь? Максвелл, в отличие от Ньютона, считал, что тела взаимодействуют с конечной скоростью. Но в уравнении Максвелла, заряды, распространяющиеся с конечной скоростью, вызывают магнитные поля, меняющиеся с бесконечной скоростью. Что очень странно. В "Night and Day" (гл.III) уже сама героиня, мисс Хилбери, услышав шаги, прячет бумаги с математи­ческими значками между страниц большого греческого словаря. Специально похищенного из отцовской комнаты. В конце главы: старик, сидя в ванне, зачитывает вслух смертные приговоры (фамилия Ньютон не упоминается). Она хотела бы их сразить. Я мечтаю попирать их распростертые тела! Я - Гарри Сэндис. Много месяцев и даже лет отделяет ее нынешнюю реплику от предыдущей. Было что-то неподобающее в этом отказе от семейных ценностей. Я обманщица. Ей бы хотелось, чтобы ни единый человек в мире о ней не думал. Ее жизнь была до такой степени забита движением чужих судеб, что собственных шагов уже не было слышно.
      Она не справилась с проблемой счастливого брака. Боялась встречи с Толстым. Если бы он поднялся из могилы прогуляться при луне. Она ему обещала, но не смогла. Она подозревала о трудностях, еще героиня "Мелимброзии" говорила: трудно понять, каковы люди на самом деле (и он же - не справился!), и поэтому исследовала в тридцати четырех главах маленький фрагмент проблемы: от знакомства до помолвки. Не смогла. У каждого неповторимый голос. Когда полностью перевоплощалась в персонажа, оказывалось, что нельзя судить людей по поступкам. Перевопло­щаясь в другого, не могла никого судить строго. И она уже была своей среди них. Они просили ее помощи. Вначале казалось: не то что не знаю, не чувствую, а просто не могу выразить. Потом: не знаю, не чувствую, и - волна жгучего стыда. Некое помрачение рассудка. Она не смогла понять другого. Может быть из-за слишком густого переплетения мужских и женских проблем. А может быть причина - другая*. Она не выдерживала их мучений. Несчастные, бестолковые, запутавшиеся. Ведут себя нелепо. Несут несусветную чушь. Они все так похожи, и при этом так далеки друг от друга. Даже самих близких разделяют огромные расстояния. И хуже такой близости ничего нет. У всех у них одно общее дело - заводить мировые часы, чтобы они исправно тикали еще двадцать четыре часа.
      Ее спасала миссис Хилбери. Возвращала реальность иллюзий. Провозглашала: уважаемые кресла и столики! Вы мои старые друзья - верные, молчаливые. Это значило, что в Лондоне поставили "Вишневый сад", и она его видела.
      А потом спрашивала как зовут девушку, в которую был влюблен Гамлет**
      Вся многоликая жизнь сводилась к беспрерывному движению. Проносились фургоны и подводы. Бурлили потоки пешеходов. Они подхватывали, поглощали и уносили вперед. Наполняли сердце восторгом***. Если бы не миссис Хилбери, она и ее читатели могли бы сойти с ума. И Вирджиния Вулф пытается собрать разрозненные отрывки представлений. Не связанные друг с другом фразы. Всë незавершенное, недосказанное, недописанное, и оставленное без ответа. Чтобы помочь и себе, и персонажу чем-то, реально выполнимым.


* Толстой в своем трактате об искусстве перечисляет много проблем, которые нужно решить. И возможно нельзя решить одну проблему, не решая других. У Платонова: "Любовь быстро поедает самое себя и прекращается, если любящие люди избегают включить в свое чувство некие нелюбовные, прозаические факты из действительности, если будет невозможно или нежелательно совместить свою страсть с участием в каком-либо деле...Любовь в идеальной, чистой форме, замкнутая сама в себе, равна самоубийству, и она может существовать в виде исключения лишь очень короткое время"

** Чехов соглашается с миссис Хилбери: даже в белокаменной можно поставить Гамлета и Отелло. Напирая главным образом на декорации. Культурные люди любят литературу, которая их не беспокоит.

*** у Платонова: "Мы идем смеющейся любящей толпой по одной случайной дороге" (1920)

"Jacob`s Room"

Неудачи не остановили ее, она продолжила свой путь. Сделать маленький, хотя бы шестидюймовый шажок, вперед. Забудем про счастливый брак. Обратимся к восторгу беспрерывного движения. Если поставить фонарь под деревом, к нему сразу же приползают лесные букашки, они семенят, они карабкаются и повисают, тычутся и бьются головками (в романе невероятное количество персонажей). И сделать главным героем мужчину. В первых двух романах главные герои - женщины. И чтобы он учился в Кембридже; страшные муки терзают их - этих сыновей священников, приехавших сюда из центральных графств. В "Мелимброзии" у нее есть фраза об Оксфорде, Кембридже: "Did you ever see such a set of cranks?" В "Комнате Джейкоба" она ее расшифровывает (для тех, кто ее не понял), себя же изображает Джонни Стерджоном: тот, с огромным таинственным свертком, соскальзывает со ступенек омнибуса, что-то насвистывает и исчезает навсегда; а пассажиры омнибусов, ехавшие в противоположные стороны, и застрявшие в пробке на Оксфорд-стрит - те, кто сидели у окна - имели возможность разглядывать друг друга.
      Она написала роман, как мальчик становится мужчиной. Кровь и плоть будущего целиком зависят от шести молодых людей. Джейкоб - один из них. Он стал взрослым мужчиной и вот-вот с головой уйдет во всякие дела. Он станет членом парламента и будет выступать с блестящими речами об искусстве, нравственности и политике. Британская империя стала его озадачивать: он не вполне уверен в правильности решения о самоуправлении Ирландии. Почему бы не управлять государ­ствами как следует? И он едет в Грецию, чтобы в будущем прямо с места в карьер сообщить что-нибудь существенное о своем пребывании в Греции. Мне нужно, чтобы завтра меня рано разбудили, сказал он грязному типу по имени Аристотель*, я еду в Олимпию. Его любили Клара, Флоринда, Лоретта, Фанни, Сандра. Особенно Флоринда. Никто не знал ее фамилии. Такие женщины были в древней Греции. Что он стал взрослым мужчиной, Флоринда понимала так, как она понимала и все остальное - интуитивно. А Фанни чувствовала это очень остро. Он возьмет трость и шляпу и отойдет к окну - с таким рассеянным, но страшно властным видом. Он дал Флоринде томик стихов Шелли. Стихи были скучные, непонятно о чем. Она стала держать с собой пари, что сумеет дочитать страницу, и только потом съест шоколадную помадку, но она уснула. А Джейкоб не находил себе места: сумасбродная, хрупкая, красивая. "Сын мой, сын мой", кричала бы его мать, - только чтобы этого не видеть. Когда он увидел ее с другим, его спасала Лоретта. А в Греции, в поисках приключения, на него обратила внимание Сандра.
      Ей помогла Вирджиния. Она вспомнила, как мисс Амфелон, та читала лекции в колледже Тринити, прогуливаясь вдоль колледжей со стороны реки и напевая стихи Виргилия, около моста Клэр всегда задавалась вопросом: а вдруг бы мне довелось его встретить, что тогда лучше надеть? И поэтому Сандра, встретив его утром вся в белом, и в руках рассказы Чехова, к вечеру надела песчано-желтое в лиловую крапинку с черной шляпой, и это сработало, он влюбился: такую женщину обычно никто не понимает. Сандра торжествовала как Ника, готовая воспарить. И вот ночью они поднимаются к Акрополю. Последовать за ними? Нет, этого она делать не будет. Но именно это она, разумеется, и делает. Вот он дает Сандре книжку стихов Донна: держите. Вы не расстанетесь с ней?
      И тут Вирджиния увидела падающую звезду. Кашляли овцы.
      А Джейкоб и Сандра куда-то исчезли. Акрополь был там, где всегда. Но добрались ли они до него, она не знает. Потом ей сказали, что Сандра Уэнтуорт-Уильямс с мужем уехали в Константинополь. И он с ними. Это была последняя капля. До этого Вирджиния ему все прощала. Думала: упрямая, непоколебимая убежденность - это болезнь, которая делает юность невыносимо неприятной. Надеялась, что это пройдет. Оказалось, что это свет знания, фонарь под деревом, и тут ее сочувствия недостаточно. И раньше, когда она описывала бурные споры студентов, она не касалась их существа. Неинтересно. Оксфорд, Кэмбридж - это провинция**. Что же все-таки мне от него нужно, думает Сандра. И зачем? Он просто маленький мальчик (ему 29). Зачем? Может быть что-то, что я упустила в жизни? Аделина Вирджиния возражает Сандре: это не мальчик, это старуха, продающая спички и ничего больше.
      Она закончила роман, не дожидаясь его помолвки с Кларой. Неинтересно. Но Джонни Стерджон продолжит разматывать свой таинственный сверток.


* А когда литературные критики говорят про нее: феминистка; или модернистка, - их можно понять, она насвистела и исчезла (омерзительные люди, которые самодовольно лезут грязными руками в мою душу, запускают в нее руки по локоть, - это она о литературных критиках, можно и не комментировать). У Толстого литературные критики - это дурачки (ничегошеньки ни в чем не смыслят - поток сознания), пишущие об умных (подробно см. его трактат об искусстве, гл. XII). Литературная критика и началась с трактата Толстого, до этого она была плохой поэзией - Аристотель и последователи. Аристотель утверждал, что люди родятся - одни, чтобы быть свободными, другие - чтобы носить оковы. У Чаадаева (1830): имя Аристотеля (и Гомера!) в будущем станут произносить с некоторым отвращением, он сковывал на протяжении веков силы добра среди людей. "Поэтика" Аристотеля - самое известное пособие по изготовлению подделок под искусство. Если в XIX веке был один литературный критик, то в ХХ уже два: Вирджиния Вулф и Платонов. Их тексты написаны в неаристотелевой логике.

** Платонов о Вирджинии Вулф: "Ей надо постоянно преодолевать в мужчинах пошлость, лживую патетику, цинизм, смехотворные потуги на великие дела...и притом делать это с огромным тактом и терпением, чтобы мужская "слабосильная команда" не обиделась" ("Литературный критик", 5,1938)

"Mrs Dalloway"

Здесь она сделала вид, что вернулась к проблеме счастливого брака. Она же обещала.
      У нее уже был опыт, и она уже знала, что проблему она не решит. Нужно сделать вид. А зачем? Зачем? К тому же пять-шесть человек все равно догадаются, что она морочит им голову. Что же делать? Морочить им голову!
      Во-первых, изобразить себя одновременно миссис Дэллоуэй, Септимусом и миссис Уокер. Очень удачная мысль. Во-вторых, Ричарда, мужа Клариссы Дэллоуэй, - выдумать. Чтобы он ни кого не был похож. Не был ничьим прототипом. Как в плохом романе. Чтобы пять-шесть человек сказали: Вирджиния Вулф написала плохой роман.
      Она не была миссис Дэллоуэй. Та считала мужа - основой, на которой все держится. Как она могла выйти за Ричарда, у которого одни собаки на уме? Когда он входит, от него несет конюшней. Она не слабая. Но ей нужна опора. Вдвое его умней, она на все смотрит глазами мужа. С ее умом - вечно цитировать его. Будто трудно угадать, что он подумал, читая сегодняшнюю "Морнинг пост". Он, как и "Морнинг пост" - всегда искренний защитник прав угнетенных. И приемы она затевает ради него, она его выдумала. Кларисса малообразованная, не знает языков, истории, но у нее единственный дар - чувствовать, почти угадывать людей. И этого дара, конечно, у нее нет. Она даже не Кларисса, а миссис Дэллоуэй, жена Ричарда Дэллоуэя. Дважды выдуманного. Она вечно делает что-то не просто, чтоб делать, а чтобы понравиться. Полный идиотизм, - никого же не проведешь.
      Аделина Вирджиния не была и Септимусом. Тот рассуждал научно, только научно! Он видел, как вязы вздымались и опадали, вздымались и опадали, горя всеми листьями сразу. Так гордо, так величаво они вздымались, опадали, кивали. Листья были как живые. Деревья - живые. И листья, тысячей нитей связанные с его собственным телом, овевали его, овевали, и стоило распрямиться ветке, он тотчас с ней соглашался. Воробьи вздымались и опадали фонтанчиками. Звуки выстра­ивались в научной гармонии. И паузы падали с такой же решимостью. Все вместе взятое Вирджиния Вулф описывает как рождение новой религии. Вот один воробушек прочирикал звонко, пронзи­тельно, по-гречески, что преступления нет. И тут вступил другой воробушек и на длящихся пронзительных нотах, по-гречески (оттуда, с деревьев на лугу жизни за рекою, где бродят мертвые) они пели, что смерти нет. И Кларисса всякий раз, когда устраивала прием, отрываясь от повсед­невности, тоже могла бы говорить такие вещи, какие не скажешь в других обстоятельствах. Вещи, которые трудно выговорить. Затронуть глубины. Можно. Только не ей. Пока, во всяком случае, - не ей. Пока! Этим она отличалась от Септимуса. Она и не миссис Уокер: не умела свистеть. Ирландка, чтобы она ни делала, громко свистела, весь день свистела. Аделина Вирджиния пробовала, но не получалось. Не было таланта. Может быть, для этого надо быть ирландкой?
      В общем, вполне интересный спектакль. Зачем? Чтобы сказать: меня не выбьет из седла никому и ничему не подчиняющаяся злодейка-жизнь. После всех трудов цивилизации - греки, римляне, Шекспир, Дарвин и наконец-то он сам, Септимус - он как туман лежит на скале - настала пора открыть этот смысл непосредственно. Кому? Премьер-министру! Открыть тайное тайных: во-первых, деревья - живые; затем - преступления нет, затем - любовь, всеобщая любовь (но ведь это Толстой, всеобщая любовь - это Толстой). Красота - вот что есть истина, и красота - всюду (это Кларисса! - дом, полный гостей), гул голосов, свечи, расписной желтый бьющийся занавес (это сквозняк?) со всеми птицами рая. И розы, розы, которые принес ей Ричард. И она ведет премьер-министра по гостиной, гарцуя, блистая, сверкая торжественной сединой. В серьгах и серебристо-зеленом русалочьем платье. Будто косы разметав, качается на волнах. Она чувствует себя в странном родстве со всеми людьми, она туманом лежит между ними, и они поднимают ее на ветвях, как деревья (она видела!) на ветвях поднимают туман. Туман, царство любви, красота - это тупик. Но между Септимусом и Толстым есть разница. У Толстого иллюзия - главное условие красоты. Септимус - это Господь. Как и я, пишущая этот роман о миссис Дэллоуэй. Что хочу, то и напишу. Так и пишут. Толстой так не пишет. Любовь и религия - омерзительны и та и другая. Кларисса отказала Питеру и - навсегда покалечила. Септимус - тот говорил сам с собой или с покойником Эвансом в сером. Как я - с Толстым. Септимуса и Толстого выбили из седла. Я должна удержаться, у меня нет другого выхода. Они рухнули может быть потому что храбро сражались. Видели слишком много смертей. Доктора сказали им, что они потеряли чувство пропорции. Хорошие доктора, исповедующие несколько медицинских правил, которые они запомнили много лет назад. У всех убивают друзей на войне. И все жертвуют чем-то, когда женятся. Вот и сейчас те, которые говорят, что читали мои романы, сказали докторам, что я хроническая больная, и утеряла чувство пропорции. Чувство английской пропорции. Едва заметные муравьиные укусы. Да они и не читали. Они пунктуальны. Бегут в мой мозг. А доктора не понимают причины моей "болезни". Они считают меня настоящей леди, но что такое невероятное напряжение - им неизвестно. И как справиться с бурей чувств, когда напряжение достигает предела. Спасают Кларисса и Уокер. Одна устраивает приемы, другая вечно нервничает из-за десерта, а семгу оставляет на Дженни, вот семга и не удается. Они мне сигналят! Мне надо продолжать говорить вещи, которые трудно выговорить. Именно мне. И семгу, и тонкие дольки палтуса под коричневым соусом делать самой. Тут, кажется, я переигрываю. И все равно: надо удержаться. Не сдавайся.

"To the Lighthouse"

Между между нею и жизнью заключена сделка, и каждая норовчит изловчиться, надуть. Бывают и мирные сценки. И разговоры. Сделай, говорит, мужа героини философом.
      Чтобы кормил философией восемь человек детей?
      Похоже, ее провоцируют. А потом накинутся из-за угла. Намекают, что Толстой же пускался искать ответы на главные вопросы существования. И она сама видела: то был поединок равных. Но она храбрая женщина и приняла вызов. Правда, как только она сделала его философом, тот сразу же отправил свой завтрак по воздуху в сад. Мошка у него в молоке, в священном ужасе лепетала дочь. Пришлось вносить поправки. Если в предыдущем романе главный герой покупает розы, чтобы с порога сказать жене, протягивая цветы: я тебя люблю. И пусть она что хочет, то про него и думает. (Правда, он так и не выговорил этих слов, но она поняла, - она без всяких слов поняла.) Философу же хотелось того, что ей всегда так трудно было ему дать. Ему хотелось, чтобы она сказала ему, что она его любит. А вот это уж она ну никак не могда. Бессердечная женщина, ни разу не сказала что любит его. Или просто не умеет выражать свои чувства. Некогда он склонился, помогая ей выйти из лодки, которая неудачно пристала у острова (дамы не на шутку нуждались в помощи джентльменов, чтобы выбраться на сушу). Старомодная сценка. И она тихо неспешно ему сказала, не отнимая руки: я выйду за вас замуж. Сказала и руку не отняла. Больше никому ничего не известно. В предыдущем романе когда Клариссин лохматый пес попал в капкан и ему чуть не оттяпало лапу (вообще-то она терпеть не могла собак; кроме своего пса) и Клариссе было дурно, все-все взял на себя этот лошадник Дэллоуэй. Перевязал лапу, наложил шину, велел Клариссе взять себя в руки: держите то, принесите то. Вот за что наверное она и полюбила его. Вот что, наверное, и было ей нужно. И он все время разговаривал с собакой как с человеком.
      По большей части многие вынуждены признать эту штуку, именуемую жизнью, страшной, коварной. Есть вечные проблемы: страдания, смерть, бедняки; они неразрешимы. Но она обманула жизнь. С помощью слов создала бессмертный образ жены и матери, что до сих пор не удавалось никому: ни скульпторам, ни художникам, ни писателям. Ни музыкантам. Теперь мы это видим, мы знаем как она выглядит в любой ситуации. И что будет делать. Надо иметь пятьдесят пар глаз. Пятидесяти не хватит, чтобы управиться с одной этой женщиной. Ей удалось. И она не знает, как ей это удалось. Наверное из-за того что ей подсунули мужа-философа. На первый взгляд приемы были обыкновенные, употреблялись возвышенные слова: в жизни еще он не видел никого, говорит один из героев, так дивно прекрасного; звезды в ее глазах, тайна у нее в волосах. В волосах ее ветер (ей пятьдесят один). Фразы имеют власть утешать. Как и музыка. "У природы не много той глины, из какой она лепила вас" - так можно перевести слова Т.Л.Пикока из "Безумного дома" (1815), уже тогда ожидающего, что родится Аделина Вирджиния, и опишет это уже как надо; и действительно, XVII глава начинается со слов: что сделала я со своей жизнью? Оказавшись женой философа, она попала в сложную ситуацию. Каждый философ ищет (или делает вид, что ищет) такое слово, чтобы оно подействовало на действительных людей нужным особым неизвестным магическим образом (чтобы они угнетали прочих не до смерти*); и ей, и детям, приходится боготворить его, т.е. считать, что он действительно ищет такое слово. Если бы он делал вид, зная что такого слова нет и быть не может, она бы не смогла с ним жить. Дилемма: дурачок или мерзавец. Что сделала я со своей жизнью?** Сам муж еще не определился: для высшего блага, думает он, требуется существование рабов. Мысль неприятная, и надо найти лазейку. А пока он мужественно ищет, с какой буквы может начинаться это особое слово. Штурмует буквы, как высоты Балаклавы - смело кидаясь в бой! - и дошел уже до буквы П. Впереди - Р. И поэтому каждый вопрос ей приходится решать самой. Оказавшись в такой ситуации, она обнаружила в себе качества, о которых не догадывалась. Так из скромного желания все-таки написать роман о счастливом браке (она же обещала еще в "Мелимброзии"!) и родился этот образ. И тут она обскакала Толстого. И мысли такой не было! На шестидюймовый шажок, но обскакала. Хотя роман оказался не о счастливом браке, а о воспитании детей***
      И никакая героиня не англичанка. Ведь разве не текла в ее жилах кровь весьма высокого, хоть и несколько мифического итальянского рода, чьи дочери рассеялись по английским гостиным в девятнадцатом веке. И разве свое остроумие, всю повадку и нрав она взяла не от них? Не от сонных же англичанок, не от льдышек-шотландок! Ее тетя Камилла была самой красивой женщиной из всех, кого она видела. А ее дочь, сегодня утром ужасавшаяся мошке, будет еще красивее.


* об этой своей заслуге в деталях рассказывает Ричард Дэллоуэй в 4 главе "Мелиброзии"; и вообще все ее романы это расшифровки из "Мелиброзии", а о самом Ричарде Дэллоуэе подробно см. "Миссис Дэллоуэй"

** в романе много глав, но одна из глав, VII-я (в русском переводе 6-я), в ч.III ("Макалистер-внук взял одну рыбу...") состоит из двух предложений; в них она рассказала, что как только она закончит то, что она должна сделать, она уйдет, скормив себя рыбам

*** в трактате Толстого проблема обозначена как одна из главных; он не знает, как ее решать, и Вирджиния Вулф здесь берется за нее (она сама росла в многодетной семье); когда читаешь, то как обычно, кажется, что этот роман Вирджинии Вулф - самый лучший; но если спросить прочитавших, почти никто не ответит на вопрос, сколько у главной героини детей и в каком они следуют порядке; и как их зовут; ну может быть двоих-троих из них кто-то вспомнит; если имена и остаются в памяти, то как Непослушная, Беспощадный, Справедливый (или Умный), Красивая - на манер английских королей; и никто из читавших не замечает, что у главной героини нет имени

"Orlando: A Biography"

Сатира на английскую литературу.

"The Waves"

Так получилось, что этот роман написан о себе. Для себя. О себе. Подвела черту. Я прожила уже тысячи жизней. Обжила мировое пространство. Все это складывается теперь в мое имя, я вам не чета, и теперь, взяв тоненькое перо, обмакнув его в чернила, я закончу сложение, чтобы узнать сумму.
      Я люблю, и я ненавижу. Толстой - гражданин мира, и я обжила это пространство. Но я англичанка, у меня предложения переполнены чувствами*, я пою взахлеб, до потери сознания, выбрасывая из себя песню, - и она грубым диссонансом разбивает существующую гармонию.
      Сегодня есть такие залы, заплатишь деньги, входишь, и там пухлая, но стянутая скользким шелком, спасительно нам является зеленая дама. Она поджимает губки, принимает вид, взвинчивается, и точно выбрав долю секунды, так, будто она неожиданно увидела яблоко, и голос ее - стрела - пронзает яблоко протяженным "А-а-а!" В другом зале "А-а!" кричит женщина своему возлюбленному, свесившись из окна. Как будто топор до самой сердцевины проникает в дерево. И начинаешь догадываться о несерьезности** любви к человечеству, во всех залах кричат "А-а!" И снова кричат "А-а, а-а!" В своем трактате Толстой говорит: искусство будущего не будет профессиональным. Он походя дает мне понять, что мир спокойно обойдется без меня.
      Моя погубленная, испорченная, пропащая, ненужная жизнь***. Я не вижу перед собой цели, и мне не за кем бежать. И не надо макать перо в чернильницу.
      Но на окраине самой острой боли сидит наблюдатель**** и тычет, и шепчет: там леди сидит и пишет. Сидит и пишет.
      Леди знает, почему она пишет. Это приключенье. Она участник эксперимента*****. Я лихая и гораздо храбрей вас всех.


* "sentences swelled" ("Орландо", гл.5, 3-й абзац, в этом абзаце подробно описана история возникновения Британской империи)

** на русский the futility перевели как "чушь собачья"

*** "But what have I done with my life?" говорила миссис Рэмзи ("На маяк"), "What have you made of life, we ask, and I?" - говорил Невил и "My ruined life, my wasted life" говорила Сьюзен ("Волны"); у Сьюзен было много детей, как и у Софьи Андреевны Толстой

**** в "Чевенгуре" - сторож: сердце как постоянно содрогающаяся плотина от напора вздымающегося озера чувств, и над плотиной дежурный огонь сторожа, подремывающего за дешевое жалованье

***** один из героев, Бернард, говорил: "To speak of knowledge is futile. All is experiment and adventure"

"Flush: A Biography"

Начало этой истории - в "Волнах", там Бернард с Невилом бредут по аллее, и Бернард говорит: это английская игра ума - сажать королей на троны, одного за другим, с чайниками на головах. А Невил ему: а время бежит длинной собачьей скачью. Бертран: люди напяливают на головы золотые чайники и говорят "Я король!" Невил: с битвы при Бленхейме за испанское наследство, хоть это все ужасно смешно, мы можем считать себя подданными короля. Бертран: это мгновенное зарево! Но из-за этой порхающей тьмы в глазах ускользает вопрос о том, кто древнее и благороднее, спаниели или короли? Ведь Испания была страной спаниелей! И время бежит собачьей скачью. Тут мы обнару­живаем хаос и неразбериху. И Аделина Вирджиния взялась все это разгрести. Это ей легко было сделать, потому что представления об истории у нее другие, чем у подданных.
      Оказалось, что род, к которому принадлежит герой романа, - один из древнейших. Его семейство достигло почестей куда раньше, чем семейства многих славных монархов. Голова круглая, никаких вихрей, мягкая линия перехода от лба к носу, череп - развитой и вместительный, глаза большие, карие, но не навыкате, взор - ошеломленный, свидетельствующий о чуткости и уме; у королей этого не бывает. Флаш был достоин мисс Барретт. Мисс Барретт была достойна Флаша. И они тайно дополняли друг друга. Блистательная, обожаемая Элизабет Барретт, первая поэтесса Англии. Они были очень похожи, у обоих большие яркие глаза и большой рот. Глядя друг на друга, они думали: да это же я! И когда он, приосанясь, придирчиво изучал себя в зеркале, она решила, что он философ, размышляющий о несоответствии между сущим и видимым*. Он же был аристократ, оценивающий собственные достоинства, и она была не вправе претендовать на эти совершенства. Он умел читать знаки, которых никто даже не замечал. Запахи. Звуки. И он никому ничего не должен.
      Трагическая история. Величайшие поэты мира не нюхивали ничего, кроме роз, с одной стороны, и навоза - с другой. Тончайшие же оттенки промежуточных запахов в поэзии так и не отобразились. Им неизвестно, для чего человеку нос. В запахе вся суть вещей. Солнце выманивает запах из камня. Каким острым запахом камень отдает в тени! Любовь это прежде всего запах. Шекспиры этого не знают. Не чувствуют. Музыка, зодчество, политика, право, наука все это запах. Особенно - религия. Обморочная сладость ладана. Запахи шершавые, гладкие, темные, золотые. Когда поэты все это выражают в словах, оттенки чувств исчезают. И для читающих слова делаются недоступными сами чувства, вызвавшие эти слова. Так мы вырождаемся. Флаш с тревогой наблюдал это у любимой. Они с балкона наблюдали три с половиной часа толпу во Флоренции. Несли знамена, кричали и пели. Элизабет ликовала. Махала и махала. Усталость, сомнение и цинизм овладели Флашем. К чему это все? Кто этот Великий Герцог? И что он им обещал? Великие Герцоги приходят и уходят. И вот теперь. Этот взгляд Элизабет, когда она смотрит в окно. Будто видит что-то чудесное там, где ничего нет. Лучше бы почитала книжку. Мы вырождаемся. Может, мы и летали, и плавали, а потом пошла узкая специализация. Разучившиеся летать стали рыбами.


* "Флаш, - писала мисс Барретт, - мой друг, мой преданный друг. Я для него важнее, чем свет в окошке. Он байроническая личность"

"The Years"

У нее была важная задача. Добавить несколько фраз к повествованию, которое ею окончено. Или находилось в середине. Или только собиралось начаться. Добавила.

"Between the Acts"

Здесь она мисс Ла Троб. Не скрываясь. Уже может себе позволить. Пишет биографию Англии.
      Она говорит: прежде чем нам расстаться, давайте поговорим просто, прямо, без ужимок и уловок. Без прикрас и выкрутас. Сломаем ритм. Отбросим рифмы...* Она хотела это сделать в "Годах" (там она была Пегги). Не решилась. Сейчас она говорит об изысканных манерах дамы из высшего общества: та скупает акции на бирже и перепродает. Там же это относилось бы к главе описываемого семейства и было бы неуместно. Она раба своей публики, желающей "засвидетельствовать свою цивилизацию"** А сейчас взывает к ним***, сидя в кустах.
      Она испытала триумф, отчаяние, восторг и унижение...И снова: две еле различимые фигуры. И слова; у Платонова в "Котловане": "встретить незнакомую женщину и пробеседовать с ней всю ночь, испытывая таинственное счастье дружбы, когда хочется жить вечно в этой тревоге; утром же, простившись под потушенным газовым фонарем, разойтись в пустоте рассвета без обещанья встречи". Это наверное о встрече с Вирджинией Вулф****


* "сотни тысяч людей с молодых лет посвящают все свои жизни на то...чтобы уметь перевернуть всякую фразу на всякие лады и ко всякому слову подыскать рифму" (Л.Толстой. Что такое искусство, гл.I)

** там же

*** и они услышали; присудили Черчиллю нобелевскую премию по литературе; в 1919 г. по его приказу, он военный министр и министр авиации, впервые применили фосфорные бомбы: дождавшись благоприятного ветра капитан Оливер Брайсон запуском ракеты дал сигнал о начале бомбежки и четыре самолета сбросили около двухсот бомб, упавших с наветренной стороны; когда присуждали премию, все знали, что она присуждена именно за эти бомбардировки; эта премия обыкновенно и присуждается ошметкам и оскребышам: Расселам, Буниным, Бродским, Солженицыным и т.п.

**** http://platonov.mkovrov.ru/av.html