"Яши захватили власть"

Если бы в восемнадцать я прочитал трактат Толстого об искусстве...Но я его не прочитал.
     И наверное поэтому у меня совсем другое представление о культуре, чем например у Луиса Бунюэля: "Герника" мне не нравится, хотя я сам помогал вешать ее на выставке. В ней мне не нравится всë: и вычурность формы и стремление политизировать живопись любой ценой. Я и сейчас охотно взорвал бы "Гернику", но уже слишком стар, чтобы подкладывать бомбы". И режиссер следуя Пикассо ставит "Вишневый сад" как "Яши захватили власть", что, судя по приведенным отрывкам из спектакля, - на уровне кисти Айвазовского*. И Бунюэль не прав: "Женщина, сидящая у окна", за которую он не дал бы песеты, продана в прошлом году за 103 млн долларов, что больше суммы, полученной всеми лауреатами нобелев­ской премии мира. А декабристы!
      Чехов - трудный автор. Первым "чеховским"** спектаклем был "Дядя Ваня" 1947 г. в постановке Кедрова, ученика Станиславского. Увидев Добронравова в роли Войницкого, Книппер-Чехова испугалась. Он напоминал Чехова, голос, фигура. Этот спектакль видел весь мир, "вы открыли Лондону настоящего Чехова - во всем его богатстве", писал Питер Брук. В 1958 г. МХАТ дал в Лондоне 36 представлений. Лоуренс Оливье плачет, целует Орлову - Войниц­кому руку. Ему теперь ясно, каким должен быть Национальный театр, он говорит: ничего подобного я и представить не мог. На "Вишневый сад" приходит Чаплин, непрерывно плачет. Как это у них получается: зрители без слов понимают, откуда вышел актер, что он там делал, куда уходит. Всю жизнь пытался понять, как этого достичь, и мне это не удалось. В финале второго акта Варя - Ленникова дважды пробегает по сцене в поисках Ани, которая стоит тут же, и от ее "А-у" опять катятся слезы. У Чехова нет Вари на сцене, в ремарке сказано: "где-то около тополей Варя ищет Аню". Акт начинается ярким солнцем, кончается при луне; по мнению Чехова, акт длится двенадцать минут. Там еще есть прохожий; он обращается к Варе: "мадемуазель, позвольте голодному россиянину копеек тридцать". Его играл Владимир Александрович Попов. В течение нескольких мгновений он успевал сообщить, что существует другой мир, неизвестный, ни персонажам, ни зрителю, ни автору, ни тем более режиссеру. Здесь он плачет непонятно почему. После спектакля говорит: здесь слово "восторг" уже ничего не значит.
      В двадцать восемь я бы обязательно вернулся к трактату и обнаружил бы в нем то, на что в восемнадцать не обратил внимания. И уже не стал бы ставить "Бориса Годунова" ни за какие коврижки.
      Булгаков приходил по средам к Платонову (- Андрей, ты Мастер, Мастер!), а тот удивлялся: разве Пушкин и Гоголь - это предел? - и изобразил, специально для Булгакова, себя Шариковым - чепуха человек но матрос и руководитель Каспийского моря. Те, кто смог дочитать "Мастера и Маргариту" до конца, утверждают, что в романе скрыта тайна, Мастер - это Андрей Платонов, а Мария Александровна Платонова - Маргарита. Приходил по средам, всë запоминал, но разве это может помочь? Однако в реальности Маргарита летала над Европой до знакомства Булгакова с Платоновым, она пролетала у Вирджинии Вулф*** над дворами колледжа Тринити в ее "Комнате Джейкоба". Если бы не Вирджиния Вулф, никакой булгаковской Маргариты бы не было.
      Ранее Гоголь также приходил к Чаадаеву по средам, делал вид, что дремлет, по обыкновению, а сам все при­мечал. По наущению Загоскина и вослед Пушкину Гоголь хотел изобразить Чаадаева Хлестаковым, а мать и дочь Мещерских - предметами его любви (княгиня Мещерская была еще в переписке с Александром I): Пушкин писал Онегина как пародию на Чаадаева и даже указал на это в тексте (Татьяна: "Уж не пародия ли он?"). Строчки Чаадаева "Уж я с другим обручена! Уж я другому отдана!" из повести в стихах "Рыбаки", опубликованной им в 1828 году - слова Екатерины Александровны Щербатовой, обращенные к Чаадаеву - вошли в 1832 году в ответ Татьяны Онегину. Цветаева: "Онегина не любила никогда!", говорила, что там нет ничего кроме быта; хотя с детства Пушкина - любила. С "Ревизором" вроде бы пронесло, но пришлось бежать за границу; да и не получилось: вместо Чаадаева изобразил себя, о чем и сказал ему Загоскин. Платонов: мне давно казалось, что в таланте всегда есть что-то скверное. Вот и Булгаков в "Театральном романе" изобразил Станиславского и Лидию Михайловну Кореневу Шариковыми.
      В тридцать восемь я бы обнаружил, что описанные Толстым способы изготовления подделок под искусство сегодня те же самые и что производству предметов поддельного искусства содействуют определенные обстоятельства, и сегодня они те же самые. И что поддельное искусство должно быть всегда изукрашено, и тогда бывает достаточно чувства развлечения и некоторого возбуждения, которое испытывают при подделках под искусство. Напоминает, что истинное произведение искусства передает чувства новые, еще не испытанные людьми. Когда Пушкин пишет: ни за что на свете я не хотел бы иметь другую историю, кроме истории наших предков, - для Толстого это словоблудие, чувства изменились. Да и предписанная нам история - не история. И "буду тем любезен я народу, что" - Чехову, Цветаевой, Платонову это уже чуждо, и по форме, и по существу; не нужно распространять таких чувств. В сорок восемь я бы неожиданно обнаружил, что Толстой в своем трактате об искусстве предсказал и описал явление Платонова, и - в подробностях - будущую систему Станиславского. И она отличается от "петельки-крючочка": теперь актеру нужно согласовывать свои действия не только с партнерами и зрителями, но и с мертвыми; тогда во МХАТе - с Толстым и Чеховым. Толстой предостерегает от излишнего увлечения методом физических действий ("подробность мешает правде")
      Я учился у Ефремова. Когда тот поставил "Иванова", Анастасия Платоновна Зуева пишет о Смоктунов­ском и Ефремове: они не знакомы с основами мхатовского искусства. А те не пони­мают, о чем это она. Если бы в восемнадцать я прочитал трактат Толстого об искусстве...Но Шариковы, захватив власть в 17 году, не дали мне такой возможности.
      А декабристы, которые хотели убить царя и всю его семью!..И этот жулик Яша Путин! Я не виноват, что он захватил власть... Кажется, я запутался...

* кстати, Чехов встречался в Феодосии с Айвазовским: в разговоре случайно всплыла фамилия Пушкин, и в результате художник поблагодарил Чехова - он не знал что Пушкин писал стихи, знал его только как картежника

** такими считались "Три сестры" Немировича-Данченко, и я обсуждал их с Т.Дорониной (по ее инициативе), она сказала: я их видела, они были прекрасны; я возражал; и дело не в том, что стихи Константина Симонова, которые она с восторгом читала тогда, сегодня считаются плохими, - они такими были и тогда; и тогда Шергин и Твардовский считали их плохими; спектакль Немировича стал родоначальником нелепых "Трех сестер" Эфроса, Товстоногова, Ефремова, Фоменко, Додина и иже с ними

*** она писала о любимом Ахматовой "Улиссе": бесконечное подростковое расчесывание прыщей; неграмотная книга, книга бедного самоучки, а мы все знаем, какие они печальные, какие эгоистичные, напористые, грубые и в высшей степени тошнотворные